Он дал мне 20 рублей.
– Так ты позвонишь?
– Да, да.
Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери.
Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору: не могла заставить себя войти.
Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела.
Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди было крошечное кровавое пятнышко.
Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно:
– Что вы сделали? Что вы сделали?
Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые.
Лицо, шея были красные, краснее, чем обычно. Потом голова упала, и он стал постепенно бледнеть.
Набежал народ. Кто-то звонил, кто-то мне сказал:
– Бегите встречать карету скорой помощи!
Я ничего не соображала, выбежала во двор, вскочила на ступеньку подъезжающей кареты, опять взбежала по лестнице. Но на лестнице уже кто-то сказал:
– Поздно. Умер.
Много раз я, понимая, какая ответственность лежит на мне как на человеке, знавшем Владимира Владимировича в последний год его жизни и вошедшем в его жизнь, пыталась вспомнить свои встречи с ним, его мысли, слова, поступки.
Но катастрофа 14 апреля была для меня так неожиданна и привела меня сперва в состояние полнейшего отчаяния и исступления.
Отчаяние это закончилось реакцией какого-то тупого безразличия и провалов памяти. Я мучительно заставляла себя вспомнить его лицо, походку, события, в которых он принимал участие, – и не могла. Была полнейшая пустота.
Только теперь, через восемь лет, я могу, хоть и обрывочно, восстановить этот год с 13 апреля 1929 года по 14 апреля 1930 года.
Этот год самый несчастный и самый счастливый в моей жизни.
Я хотела в первой части этих записок восстановить и вспомнить ощущения той Полонской, которой я была в то время, ощущения той девочки 21 года, которая не знала жизни и людей и на долю которой выпало огромное счастье близко узнать замечательного, громадного человека – Маяковского.
Конечно, сейчас я все воспринимаю совсем по-другому. И как мучительно мне хочется повернуть жизнь назад, возвратить себе этот год! Конечно, все было бы иначе.
Долго после 14 апреля я, просыпаясь по утрам, думала: «Нет – это сон».
Потом вдруг отчетливо выплывало: Маяковский умер. И я опять начинала воспринимать это как факт, впервые вошедший в мое сознание.
Маяковский умер!
И как не понять, будучи в этот период таким близким для него человеком, как не понять, что он явно находился в болезненном состоянии временного затмения и только в этом состоянии он мог выстрелить в себя.
А я говорю себе, все же нельзя было поверить, чтобы такой человек, как Маяковский, с его верою в конечное торжество идей, за которые он боролся, с его дарованием, с его положением в литературе и в стране, – пришел к такому концу.
Что могли значить все трещины, какие встречались на его пути, в сравнении с тем огромным, что ему дано было в жизни. И, когда он заговорил о самоубийстве 13 апреля у Катаева, я ни на секунду не могла поверить, что Маяковский способен на это.
Я видела, что он находился в невменяемом состоянии, но была убеждена, что он пугает меня, как девочку, доведенный всей цепью обстоятельств до предела, запугивает меня, чтобы ускорить развязку наших отношений. А разговору 12 апреля о «включении меня в семью» я просто не придала значения, не поняла его…
Конечно, не надо забывать, что я не была свидетелем, а была действующим лицом драмы. И если я причиняла ему боль и обиды, то мне приходилось терпеть от него боль и обиды еще большие. И взаимные упреки, ссоры откладывались в душе невысказанными, неизжитыми…
Жизни я не знала. Близких людей в этот период у меня не было. Я ото всех отошла. Во-первых, потому, что моя жизнь была полна через край Маяковским, а во-вторых – благодаря ложности моего положения я ни с кем не могла говорить о своих отношениях с Владимиром Владимировичем. Все приходилось переживать одной, смутно…
Конечно, я отлично понимаю, что я сама рядом с огромной фигурой Маяковского не представляю никакой ценности. Но ведь это легче всего установить с позиций прошедшего.
А тогда – весною 30-го года – существовали два человека, оба живые и оба с естественным самолюбием, со своими слабостями, недостатками и прочее.
Теперь постараюсь вспомнить и понять, каким Маяковский представляется сейчас, после восьми лет, вне наших отношений. Вспомнить Маяковского – литератора, революционера и общественного деятеля.
Москва, 1938 год август
В. Полонская
Меня вначале очень удивляло, что Владимир Владимирович, как мне казалось, мало ценит Пушкина.
Очень ясно вспоминаю один диспут в санатории врачей, где я была с ним. Маяковский читал свои произведения.
Была чудесная южная, черная ночь. Читка происходила на плоской крыше – террасе санатория.
Разместились слушатели кругом, как в цирке. В центре этого большого круга стоял Маяковский, он чувствовал себя очень хорошо на своеобразной арене.
Аудитория состояла из отдыхающей молодежи, которая разместилась в задних рядах на перилах террасы, профессоров и пожилых врачей, которые заняли первые ряды. Эти седовласые, седобородые люди обрамляли и замыкали круг, по которому прохаживался Маяковский. Чтобы усилить освещение, внесли керосиновые лампы и поставили на столах. Свет фантастическими бликами падал на Маяковского и на совершенно белые, как будто нарочно подобранные, головы стариков.
Я подумала: почему он сам, его голос, его стихи так сливаются с этим небом, ветром, этими яркими звездами? Да ведь Маяковский – южанин. До этого как-то забывалось его происхождение, уж очень у него был, как удачно отметил Лев Никулин, «интернациональный облик поэта».
После выступления Маяковского было обсуждение прочитанного. Мнения сразу резко разделились. Молодежь принимала Маяковского как всегда восторженно. Старики врачи, явные поклонники старой классической поэзии, были настроены критически.
Владимир Владимирович был в духе, задиристо и даже озорно стал спорить с пожилым профессором, который сказал, что произведения Маяковского он даже не может рассматривать как поэзию.
– Где плавность стиха, – говорил старик, – плавность, которая ласкает слух, где приятные размеры и т. д. Стихи Маяковского режут уши, как барабанная дробь, – закончил профессор. – А вот Пушкин – подлинный поэт.
Владимир Владимирович вначале пытался отвечать «вежливо». Говорил, что ритмы Пушкина и его времени далеки от нас, переживших 18–19-й годы. У нас в жизни совсем другой темп и ритм, это обязывает к совсем иной, стремительной стихотворной форме, к рваной строке и т. д.
