Питается пальбой и пылью
Окуклившийся ураган…
Эти строки легко соотносятся с первой редакцией «Баллады», где: «…ропот стволов – баллада», – и где строки:
Лапшу полыханий прихлебывало
Из черных котлов, забываясь
В одышке, далекое облако… —
вполне соотносятся со строками: «Бабочки-бури»:
Асфальта алчного личинкой
Смолу котлами пьет почтамт…
А через строфу после «котлов смолы» – черных котлов, появляется «бритва ветра»:
Тогда-то, сбившись с перспективы,
Мрачатся улиц выхода,
И бритве ветра тучи гриву
Подбрасывает духота.
Рискнем предположить наличие еще одной связи между этими стихотворениями («Балладой»-2 и «Бабочкой-бурей»). Во второй редакции «Баллады» есть строки, отсутствующие в первой:
Чтоб музыкой хлынув с дуги бытия,
В приемную ринуться к вам без доклада.
Не исключено, что этот мотив продолжает образы «Бабочки-бури» о предгрозовом моменте: «…сбившись с перспективы…».
Именно после этого «выпорхнет инфанта» «Бабочки-бури» и хлынет дождь, который по законам второй редакции «Баллады» будет всегда сочетаться со снежными «хлопьями». Не исключено, что появление снежного мотива имеет далеко не фенологический смысл. Ведь стихотворение во второй редакции охватывает уже практически всю жизнь поэта, начиная «лет с шести» до почти сорока. В то время как первая редакция датирована достаточно точно:
…стихийно
Над графством шафран сентября залинял.
Зима явно следующее, и уже последнее, время года в жизни поэта. Недаром во второй редакции появляются уже открыто слова:
Вы знаете, кто мне закон и судья.
Еще одно важнейшее место второй половины «Баллады» находится в строках 67–68, когда Пастернак говорит о прекращении музыки:
И плотно захлопнутой нотной обложкой
Валилась в разгул листопада зима
[172].
Следующие строки конкретизируют момент в судьбе поэта, о котором идет речь в стихотворении, – зима лишь наступает. Снег только покрыл опавшие листья, но зимы еще, в сущности, нет.
Ей недоставало лишь нескольких звеньев,
Чтоб выполнить раму и вырасти в звук…
т. е. то, что мы читаем в этой второй «Балладе», лишь начало нового, будущего звука. Раз еще нет «второй рамы» и характерного «зимнего» пастернаковского звука (а знаменитый «Снег идет» еще впереди), то сквозь реальность «захлопнутой нотной обложки», т. е. новой музыки второй редакции «Баллады», звучат мотивы первой «Баллады» – «Баллады», по нашему мнению, вовсе не романтической, а вполне скрябинской.
Чтобы это увидеть или услышать, надо лишь прочесть ее не сквозь призму второй «Баллады», а как самостоятельное сочинение 1916 года. Что же касается общеромантических мотивов, то ничего нет страшного в предположении, что и в модернистски-авангардных балладах (как в литературе, так и в музыке) часто цитируются или варьируются мотивы романтических баллад. Впрочем, мы бы не хотели здесь ограничивать себя жанрово. В чистом виде романтической в первой «Балладе» можно назвать лишь гордую индивидуалистическую позицию поэта, вполне соответствующую, как кажется, скрябинской.
Теперь проясняется и надпись на одном из вариантов второй редакции «Баллады» о «музыке из первой». Раз зима в строке 63 еще не выросла в звук – значит, начиная с 70-й строки, звучит музыка первой «Баллады»:
…И музыкой – зеркалом исчезновенья
Качнуться, выскальзывая из рук,
В колодец ее обалделого взгляда
Бадьей погружалась в печаль и, дойдя
До дна, поднималась оттуда балладой
И рушилась былью в обвязке дождя.
Эта «быль», ее звук, разрушающий музыку первой «Баллады», музыку, которую очень трудно назвать «мечом полногласья и яблоком лада» (как в «Балладе»-2), и создает принципиально отличный от «Баллады»-1 звуковой, стиховой и образный контрапункт «Баллады»-2.
Сам образ дождя в «Балладе» Пастернака исключительно близок к дождю «Мельниц». Сравним: «И падают капли медяшками в кружки / И резко, и изредка лишь – серебром…» («Мельницы», 1915); «И падают капли медяшками в кружки, / И ночь подплывает во всем голубом…» («Мельницы», 1928).
Последнее стихотворение для нас исключительно важно, так как позволяет уже не гипотетически, а с полной уверенностью связать «Балладу» и «Мельницы» с именем Маяковского. В 1928 году это стихотворение было послано в «Новый мир» с подзаголовком «Из старой тетради» и посвящением «Вл. Маяковскому»
[173]. В этом случае образность первой редакции «Мельниц» можно с достаточной долей уверенности отнести к Маяковскому и в первом, и во втором варианте.
В первом случае стихотворение начинается так:
Над свежевзрытой тишиной,
Над вечной памятью лая,
Семь тысяч звезд за упокой,
Как губы бледных свеч, пылают.
Эти строки отсылают к «Войне и миру» Маяковского, причем, что характерно, и «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего», и «Вечная память» в этой поэме записаны нотными строчками. И это впервые в русской поэзии. Да и все «Мельницы» восходят достаточно явно к поэме Маяковского.
Вторая редакция стихотворения содержит в себе уже образы поэмы «Про это»:
Далеко, на другой земле
Рыдает пес, обезголосев…
[174]Образ «другой земли», восходящий к «Сну смешного человека» Достоевского, в сочетании с человеком-собакой Маяковского описывают уже позднего Маяковского. Ведь «пес» «обезголосел». Здесь, разумеется, имеется в виду не предсмертная потеря голоса Маяковским, а ощущения Пастернака от поэзии Маяковского 1920-х годов (позднее определенной как «никакая» = безголосая).
