К разговорам о никчемности и смерти поэзии М. всегда относился иронически (по существу, мол, разговоры вздорные, но полезно для революционизирования искусства). В поэме «Пятый Интернационал», которую М. долго и серьезно подготавливал, но так и не дописал, он имел в виду остро поставить вопрос об искусстве будущего. Задуманная фабула: Первый этап революции – мировой социальный переворот – довершен. Человечеству скучно. Быт уцелел.
Нужен новый акт мировых сотрясений – направляемая Пятым Интернационалом «революция духа» во имя нового строя жизни, нового искусства, новой науки. Напечатанное вступление к этой поэме – приказ об упразднении красот стиха, о введении в поэзию краткости и точности математических формул и неоспоримой логики. Дается пример поэтического построения по образцу логи ческой задачи. Когда я скептически отозвался об этой поэтической программе, об этой проповеди стихом против стиха, М. усмехнулся: «А ты обратил внимание, что решение у моей логической задачи – заумное?».
Антиномии между рациональным и иррациональным посвящено замечательное стихотворение «Домой». Это мечта о слиянии обоих элементов, о своего рода рационализации иррационального:
Я себя
советским чувствую
заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
после служебных тягот.
. . . . . .
Я хочу,
чтоб сверх-ставками спеца
получало
любовищу сердце.
Я хочу,
чтоб в конце работы
завком
запирал мои губы
замком
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
«Так, мол,
и так…
И до самых верхов
прошли
из рабочих нор мы:
в Союзе
Республик
пониманье стихов
выше
довоенной нормы…»
Мотив утверждения иррационального дан у М-го в различных аспектах. Каждый из этих образов повторно всплывает в его творчестве. Звезды («Ведь если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно!»). Сумасбродство весны («И относительно хлеба ясно и относительно мира ведь. Но этот кардинальный вопрос относительно весны нужно во что бы то ни стало урегулировать»). Сердце, превращающее «в лето зимы, воду в вино» («Это я сердце флагом поднял, небывалое чудо XX века»). И вражеская реплика: «Если сердце всё, то на что, на что же вас нагреб, дорогие деньги, я? Как смеют петь? Кто право дал? Кто дням велел июлиться? Заприте небо в провода! Скрутите землю в улицы!»). Но основная иррациональная тема М-го – любовь. Тема, которая жестоко мстит тем, кто посмел забыть ее, грозой раскидывает людей и дела, оттирает все остальное. И так же, как поэзия, эта тема одновременно неразрывна и неслитна с нынешней жизнью, она вкраплена «между служб, доходов и прочего». Любовь раздавлена бытом.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Вычеркнуть иррациональное? И М. рисует жесткую сатирическую картину: с одной стороны сонная скука откровений – польза от кооперативов, вред от питья, политграмота Бердникова, «пустые места называются дыры», с другой стороны – оголтелый хулиган планетарного масштаба (стихотворение «Тип»). Сатирическое заострение диалектической антиномии.
Рационализация производства, культура техники, плановое строительство, да, – если из-за этой стройки «настоящею земной любовью брызжет будущего приоткрытый глаз», нет, – если это строительство – рваческое цепляние за сегодняшний день. При такой установке грандиозная техника превращается в «совершеннейший аппарат провинциализма и сплетни в самом мировом масштабе» (Мое открытие Америки). Таким планетарным провинциализмом пропитана жизнь 1970 г. в «Клопе» М-го – рациональнейший уклад, без порывистости, без излишних конденсаций энергии, без грез. Мировая социальная завершилась, но революция духа еще впереди. Это тихий памфлет против духовных наследников тех унылых судей, которые в ранней сатире М-го «неизвестно зачем и откуда наперли на Перу». В этих людях «Клопа» много сходства с замятинскими «Мы», но у М-го и антитеза этого утопического рационального общежития – бунт во имя неразумного своеволия, алкоголя и личного бесконтрольного счастья – высмеяна и жестко, тогда как Замятин этот бунт идеализирует.
Непреклонна вера М-го, что за горами горя, за многоярусным нарастанием революций – «настоящие земные небеса», единственно возможное разрешение всех противоречий. Быт – только суррогат грядущего синтеза, он не снимает противоречий, а лишь затушевывает. Подмен диалектики компромиссом, механическим примирением противоположностей поэт отвергает. Герои жестокого сарказма М-го – соглашатель («Мистерия Буфф») и вслед за красочной галлереей бюрократов согласователей, зарисованных в агитках, главначпупс Победоносиков, главный начальник по управлению согласованием («Баня»). Рогатки на пути к будущему – такова подлинная суть деятельности этих «искусственных людей». Машина времени их неминуемо выплюнет.
Преступная иллюзия – подтасовывать единственно насущную проблему всесветной «замечательной жизни» стряпней личного счастья. Радоваться рано! Тема первых картин «Клопа»: усталость от боевого пафоса жизнии, от равненья на фронт, от окопных метафор. «Зарядили – окопы. Теперь не девятнадцатый год. Людям для себя жить хочется». Семейное строительство. «Розы будут цвести и благоухать уже на данном отрезке времени». «Изящное завершение полного борьбы пути товарища». Служитель красоты Олег Баян формулирует: «Нам удалось согласовать и увязать классовые и прочие противоречия, в чем нельзя не видеть вооруженному марксистским глазом, так сказать, как в капле воды, будущее счастье человечества, именуемое в простонародье социализмом» (раньше – в лирическом разрезе – это звучало: «В мягкой постели он, фрукты, вино на ладони ночного столика»). Безмерная ненависть к этим взыскующим отдыха и уюта в каждой граненой строке М-го. Им отвечает слесарь в «Клопе»: «Двинем сразу, сразу все. Но мы из этой окопной дыры с белым флагом не вылезем». В плане внутренней драмы ту же тему разверывает «Про это». М. молит о приходе любви-спасителя: «Муку мою конфискуй, отмени». И сам М. отвечает:
Оставь.
Не надо
ни слова
ни просьбы.
Что толку —
тебе
одному
удалось бы?!
Жду
чтоб землей обезлюбленной
вместе
чтоб всей
мировой
человечьей гущей.
Семь лет стою —
буду и двести
стоять пригвожденный
этого ждущий.
У лет на мосту
на презренье
значась
на смех
земной любви искупителем должен стоять
стою за всех, —
за всех расплачу´сь
за всех распла`чусь…
Но М. твердо знает: он может четырежды состариться – четырежды омоложенный, это будет только учетверенная пытка, умноженный ужас перед будничной чушью и перед досрочными человеческими праздниками. Все равно ему не дождаться мирового раскрытия абсолютной полноты бытия, все равно неминуем конечный итог: «Я свое, земное, не дожил, на земле свое не долюбил». Его удел – искупительная гибель без познанной радости.
