За всех – пуля
за всех – нож.
А мне когда?
А мне-то что ж?
На этот вопрос М-м дан уверенный ответ.
При всем пафосе отталкивания русских футуристов от «генералов-классиков», они же кровь от крови русских литературных традиций.
Неслучайно бравурный тактический лозунг М-го «А почему не атакован Пушкин?» сменяется элегическим обращением к тому же Александру Сергеевичу: «Скоро вот и я умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом». Сны М-го о будущем, вторящие версиловской утопии, его гимн человекобожеству, богоборчество «тринадцатого апостола», его этическое неприятие Бога – все это куда ближе вчерашнему дню русской литературы, чем дежурному официальному безбожию. Не с катехизисом Ярославского связана и вера М-го в личное бессмертие. Его видение грядущего воскрешения мертвых во плоти конвергентно материалистической мистике философа Федорова.
Весной 1920 г. я вернулся в закупоренную блокадой Москву. Привез новые европейские книги, сведения о научной работе Запада. М. заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ об общей теории относительности и о ширившейся вокруг нее в то время дискуссии. Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени – все это захватывало М-го. Я редко видел его таким внимательным и увлеченным.
– А ты не думаешь, спросил он вдруг, что так будет завоевано бессмертие?
Я посмотрел изумленно, пробормотал что-то недоверчивое. Тогда с гипнотизирующим упорством, наверное знакомым всем, кто ближе знал М-го, он задвигал скулами: «А я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых. Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтоб я так и не понял. Я этому физику академический паек платить буду». Для меня в ту минуту открылся совершенно другой М.: требование победы над смертью владело им. Вскоре он рассказал, что готовит поэму – «Четвертый Интернационал» (потом она была переименована в «Пятый»), и что там обо всем этом будет. «Членом этого Интернационала будет Эйнштейн. Это будет куда важнее Ста пятидесяти миллионов». М. носился в то время с проектом послать Эйнштейну приветственное радио – науке будущего от искусств будущего. Мы никогда впоследствии не возвращались в разговорах к этим темам. «Пятый Интернационал» остался незавершенным. Но эпилог поэмы «Про это» – «Вижу, вижу ясно до деталей… Недоступная для тленов и крошений – рассиявшись высится веками мастерская человечьих воскрешений».
ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ…
(Прошу вас, товарищ химик, заполните сами!)
Для меня нет ни малейшего сомнения, что это для М-го вовсе не литературный заголовок, это – подлинное мотивированное прошение к большелобому тихому химику XXX века.
Воскреси.
Хотя б за то
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь.
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси —
свое дожить хочу!
В «Клопе», в комедийном плане, тот же будущий Институт человеческих воскрешений. Этот мотив все настойчивее в последних вещах М-го. Тема драмы «Баня» – «Из будущего по машине времени является фосфорическая женщина, уполномоченная по отбору лучших, для переброски в будущий век»: «По первому сигналу мы мчим вперед, прервав одряхлевшее время… Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенный неверием». Снова: вера – залог воскресения. Будущие люди должны преобразить не только то, что перед ними, но и прошлое. «Время ограду взломим ногами… Как нами написано, мир будет таков и в среду и в прошлом и ныне и присно и завтра и дальше во веки веков» (из 150.000.000). В стихах памяти Ленина М-ий, – только зашифрованно, но все о том же:
И смерти
коснуться его
не посметь,
стоит
у грядущего в смете!
Внимают
юноши
строфам про смерть
а сердцем с л ы ш а т: бессмертье.
В ранних вещах М-го личное физическое бессмертие осуществляется вопреки научному опыту. «Студенты! Вздор, все, что знаем и учим! Физика, химия и астрономия – чушь» («Вознесение М – го»). В это время наука для М-го – праздное искусство ежесекундно извлекать квадратный корень, бесчеловечное собирательство окаменелых обломков позапрошлого лета. И только тогда памфлетический «Гимн ученому» превращается в подлинный восторженный гимн, когда он усмотрел в «футуристическом мозге Эйнштейна», в физике и химии грядущего – чудотворные орудия человеческого воскрешения. «Волга человечьего времени, в которую нас, как бревна в сплав, бросало наше рождение, бросало барахтаться и плыть по течению, – эта Волга отныне подчиняется нам. Я заставлю время стоять и мчать в любом направлении и с любой скоростью. Люди смогут вылазить из дней, как пассажиры из трамваев и автобусов… Ты можешь взвихрить растянутые тягучие годы горя, втянуть голову в плечи, и над тобой, не задевая и не раня, сто раз в минуту будет проноситься снаряд солнца, приканчивая черные дни». (Это у М-го самые хлебниковские слова.)
Но каковы бы ни были пути к бессмертию, образ бессмертия в поэтической мифологии М-го неизменен: нет для него воскресения без воплощения, без плоти, – бессмертие не может быть потусторонним, оно нерасторжимо с землей. «Я для сердца, а где у бестелых сердца?!.. Уставился наземь… Бестелое стадо, ну и тоску ж оно гонит!» («Человек»). «Здесь на земле хотим – не выше жить и не ниже – всех этих елей домов лошадей и трав» («Мистерия-буфф»). «Я во всю – всей сердечной мерою – в жизнь сию – сей мир – верил, верую» («Про это»). Вечно-земное – мечта М-го. Эта земляная тема круто противопоставлена всяческой надмирной бесплотной абстракции, она дана в поэзии М-го и Хлебникова в сгущенном физиологическом воплощении (даже не тело, а мясо); ее предельное выражение – задушевный культ зверья и его животной мудрости.
«Встают из могильных курганов, мясом обрастают схороненные кости» («Война и мир») – это не только художественная реализация прибакулочной схемы. Будущее, воскрешающее людей настоящего – это не только поэтический прием, не только мотивировка причудливого сплетения двух повествовательных планов. – Это сокровеннейший миф Маяковского.
С неуклонной любовью к чудотворному будущему М. соединяет неприязнь к ребенку, что на первый взгляд с этим фанатическим будетлянством едва ли совместимо. Но в действительности – навязчивый мотив отцененавистничества, «родительский комплекс» уживается у Достоевского с почитанием предков, с благоговением перед традицией, и точно так же в духовном мире М-го с отвлеченною верой в грядущее преображение мира закономерно сопряжена ненависть к дурной бесконечности конкретного завтрашнего дня, продолжающего сегодняшнее («календарь, как календарь!»), неугасимая вражда к той «любвишке наседок», которая снова и снова воспроизводит нынешний быт. М. мог абстрактно учесть творческое призвание «малышей коллектива» в неоконченном споре со старым, но его же передергивало, когда в комнату вбегал всамделишный малыш. В конкретном ребенке М. не узнает своего же мифа о будущем. Это для него лишь новый отпрыск многоликого врага. Именно поэтому маниловские Аристид и Фемистоклюс нашли себе достойное продолжение в детообразных гротесках замечательного киносценария М-го «Как поживаете»
[247]. А его юношеское стихотворение «Несколько слов обо мне самом» начинается строкой «Я люблю смотреть, как умирают дети». Здесь детоубийство возведено в космическую тему: «Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней». В том же солнечном окружении, извечным и одновременно личным мотивом снова проходит «детский комплекс» в «Войне и мире»:
