«Предложения» продолжаются: «В романе «Идиот» Рогожин говорит князю Мышкину: «Какой тут жених, когда и просто приехать боится? Вот и сижу, а невтерпеж станет, так тайком да крадучись мимо дома ее по улице и хожу или за углом где прячусь. Опомнясь чуть не до свету близ ворот ее продежурил, – померещилось что-то мне тогда».
В поэме:
Так барабаны улиц
в сон
войдут,
и сразу вспомнится,
что вот тоска
и угол вон,
за ним
она —
виновница.
Прикрывши окна ладонью угла,
стекло за стеклом вытягивал с краю.
Вся жизнь
на карты окон легла.
Очко стекла —
и я проиграю.
В обращении к Великому химику будущего, в последней части «Про это»:
Я свое, земное, не дожил,
на земле
свое не долюбил…
Слова «тоска»-«виновница»
Но ведь «Тоска» постоянно преследовала Маяковского и в стихах, и в жизни.
Следующий сюжет кажется вставной новеллой в истории самоубийц Достоевского: «В «Братьях Карамазовых» обращение к богу:
«Но дай и мне долюбить… здесь, теперь долюбить… ибо люблю царицу души моей. Люблю и не могу не любить».
«Любовная лодка», которая «разбилась о быт» в последних стихах Маяковского, конечно, полуироническая, «поэтическая», такая же, как ладья любовная в «Бесах». Лиза говорит Ставрогину в прощальном разговоре, что Верховенский «говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он поэт». И дальше: «Я дурная, капризная, я оперною ладьей соблазнилась… Я ужасно люблю плакать «себя жалеючи». Дальше – Верховенский о Лизе: «…кроме того, я ей про «ладью» наговорил: и именно увидел, что «ладьей»-то на нее и подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица».
Он же Ставрогину, истерически: «Какая вы «ладья», старая вы, дырявая, дровяная барка на слом!.. Ну хоть из злобы, хоть из злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж все бы вам равно, коли сами себе пулю в лоб просите?»
И дальше Лизе: «Знаете, Лизавета Николаевна… Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…»
Разбитая любовная лодка! И как настойчиво!
Навязчивая мысль у Маяковского, как и у Достоевского: Я один виноват за всех. Это началось еще в первой «Трагедии», когда к Маяковскому-поэту люди несут свои слезы.
Далее Лиля Брик обосновывает отношение Маяковского к окружающему миру его же словами: «я один виноват», «За всех расплачу´сь, за всех распла`чусь».
Однако один эпизод воспоминаний В. Полонской, которые у нас в книге приведены полностью, не дает так думать: «Когда мы сидели еще за столом во время объяснений, у Владимира Владимировича вырвалось:
– О господи!
Я сказала:
– Невероятно, мир перевернулся! Маяковский призывает господа!.. Вы разве верующий?!
Он ответил:
– Ах, я сам ничего не понимаю теперь, во что я верю!..
Эта фраза записана мною дословно. Но по тону, каким была она сказана, я поняла, что Владимир Владимирович выразил не только огорчение по поводу моей с ним суровости. Тут было гораздо большее: и сомнение в собственных литературных силах в этот период, и то равнодушие, которым был встречен его юбилей, и все те трудности, которые встречал на своем пути Маяковский. Впрочем, об этом я буду писать дальше».
Не знать об этих настроениях поэта Л.Ю. Брик не могла.
Мы подходим к самому важному месту статьи героини «Про это», когда, уже рассказывая о предсмертных днях Маяковского, она со слов Михаила Левидова повествует о странном поведении Маяковского незадолго до самоубийства. Заметив тяжелое состояние поэта его коллега-лефовец спросил Маяковского, в чем дело, и услышал странный ответ. Поэт стал говорить о некоей девочке-нищенке, которую ему жалко и которую необходимо найти. Левидов тогда, якобы, решил, что Маяковский пишет какое-то стихотворение на эту тему, что это какая-то «литература», но Л.Ю. Брик, вставившая этот эпизод из чужого рассказа в свой анализ места Достоевского в сознании Маяковского, не сказав ничего об этом, пишет: «А я знаю, каким сильным чувством, каким острым ощущением была в нем жалость, жалость к человеку, к животному, к «мельчайшей былинке живого». Этот загадочный эпизод мы рассмотрим ниже, в главе о Пастернаке.
«Карамазовы», книга пятая, часть вторая: «Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты».
«Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол!»
Эта поразительная концовка, которая откровенно скрывает предельно узнаваемое сочинение Достоевского, точно известное Лиле Брик, и является на самом деле «предложением исследователям», а не самозваным «следователям». «Литература», которую имеет в виду М. Левидов, – это не то, о чем Маяковский собирался тогда писать, а то, то есть «ЭТО», что стало основным сюжетом «ПРО ЭТО» еще в 1922–1923 гг.
Однако Л.Ю. Брик мгновенно пропустив интересующий нас сюжет про нищенку, которой надо подать, резко перешла к «Братьям Карамазовым».
Мы готовы принять «Предложение» Лили Брик, о чем и пойдет речь в следующей главе. Мы надеемся, что тогда станет ясно, почему не стала она вдаваться в подробности и не расшифровала название общеизвестного произведения Достоевского, передав в 1966 г. рассказ ушедшего в 1942 году Михаила Левидова.
Но сейчас вернемся к синхронному политическому контексту статьи Лили Брик, с которой начиналась эта часть книги.
И ключом к его пониманию окажется неожиданно упомянутое имя Николая Асеева как инспиратора занятий темой «Маяковский и Достоевский».
Скандал вокруг Лили Брик, инициированный сестрой В. Маяковского Людмилой Владимировной, носил совсем не литературный характер. Этот скандал активно развивался аппаратом члена Политбюро ЦК КПСС и главным идеологом партии Михаилом Сусловым. Если к 1965 году как-то удалось пригасить скандал с «Литературным наследством», то в 1968 году, начиная с 16-го номера, в журнале «Огонек» появилась знаменитая трехчастная статья «Любовь поэта», обвинявшая Л.Ю. Брик во всех смертных грехах. Надо понимать, что начало 1968 года было ознаменовано тревожными для ЦК КПСС событиями в Чехословакии, которые в августе того же года привели к введению в страну Советских войск. В 1967 году арабские страны проиграли июньскую Шестидневную войну Израилю. И все это, да еще на фоне процесса Синявского – Даниэля, закончившегося в 1966 году, предшествовало 100-летию Ленина.
В устных рассказах Шкловского эта ситуация суммирована так: «У меня такое впечатление, что вся эта диверсия с Лилей и так далее задумана…