Слышите —
солнце первые лучи выдало,
еще не зная,
куда,
отработав, денется, —
это я,
Маяковский,
подножию идола
нес
обезглавленного младенца.
Связь тем детоубийства и самоубийства несомненна, это разные способы лишить преемства настоящее, «прервать одряхлевшее время».
С верой в преодолимость времени, в победу над его непрерывным шажком связано учение М-го о поэте. Поэзия не механическая надстройка над готовым зданием бытия (неслучаен тесный стык М. с литературоведами-формалистами), подлинный поэт «не на подножном корму у быта, не с мордой, упершейся вниз»; «слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить, мощные забегают настолько же вперед, чтоб тащить понятое время». Поэт, обгоняющий и подгоняющий время – постоянный образ у М-го. Не таков ли и подлинный образ самого М-го? Хлебников и М., четко предсказывающие революцию (до датировки включительно) – частность, но немаловажная. Кажется, никогда судьба писателя не была с такой безжалостной откровенностью обнажена в его словах, как в наши дни. Он жаждет жизнь узнать заране и узнает ее в своем романе. Теургу Блоку и марксисту М-му одинаково самоочевидно, что стихи продиктованы поэту первичной силой, объяснить которую невозможно. «Откуда приходит этот основной гул-ритм – неизвестно». Неведомо даже, где он существует: «вне меня или только во мне, скорей всего во мне». Поэт осязает принудительность собственного стиха, современники – наслучайность жизненного пути поэта. Неужели сегодня у кого- нибудь нет ощущения, что книги поэта – сценарий, по которому он разыгрывает фильм своей жизнии? Наряду с главным действующим лицом заданы собственно и прочие роли, но исполнители для них вербуются непосредственно в ходе действия, по мере требований интриги, которая предопределена до подробностей развязки включительно.
Мотив самоубийства, совершенно чуждый футуристической и лефовской тематике, постоянно возвращается в творчестве М-го – от ранних вещей его, где вешаются безумцы в неравной борьбе с бытом (дирижер, человек с двумя поцелуями) – до сценария «Как поживаете», где газетное сообщение о самоубийстве девушки приводит в ужас поэта. Рассказав о застрелившемся комсомольце, М. добавляет: «До чего ж на меня похож! Ужас». Он примеривает к себе все варианты самоубийства: «Радуйтесь! Сам казнится… Обнимет мне шею колесо паровоза… Добежать до канала и голову сунуть воде в оскал… А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою… К воде манит, ведет на крыши скат… Аптекарь, дай душу без боли в просторы вывести…»
Резюме поэтической автобиографии М-го (если угодно – лито-монтаж): В душе поэта взрощена небывалая боль нынешнего племени. Не потому ли стих его начинен ненавистью к крепостям быта, и в словах таятся «буквы грядущих веков»? Но, «гражданин- фининспектор, честное слово, поэту в копеечку влетают слова». Изначальный образ М-го: «Выйду сквозь город, душу на копьях домов оставляя за клоком клок». С каждым шагом все острее сознание безысходности единоборства с бытом. Клеймо мучений выжжено. Способов досрочной победы нет. Поэт – обреченный «изгой нынчести».
Мама!..
Скажите сестрам, Люде и Оле,
Ему уже некуда деться.
Этот мотив теряет литературность. Сперва из стиха он уходит в прозу. «Деваться некуда» (ремарка на полях «Про это»). Из прозы в жизнь: «Мама, сестры и товарищи, простите, – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет» (из прощального письма М-го).
Он давно был наготове. Еще пятнадцать лет тому назад, в прологе к сборнику стихов писал:
Все чаще думаю,
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.
Тема самоубийства становится, чем дальше, все навязчивей. Ей посвящены напряженнейшие поэмы М-го – «Человек» (1916) и «Про это» (1923). Каждая из этих вещей – зловещая песнь торжествующего над поэтом быта; лейтмотив – «любовная лодка разбилась о быт» (стих из прощального письма). Первая поэма – подробное описание самоубийства М-го. Во второй уже четко ощущение внелитературности этой темы. Это уже литература факта. Снова – только еще тревожней – проходят образы первой поэмы, резко намечены этапы бытия – «полусмерть» в вихре бытового ужаса и «последняя смерть» – «в сердце свинец! чтоб не было даже дрожи!» Тема самоубийства настолько придвинулась, что зарисовывать больше невозможно («не к чему перечень взаимных болей, бед и обид»), – нужны заклинания, нужны обличительные агитки, чтобы замедлить шагание темы. Уже «Про это» открывает длинный заговорный цикл: «Я не доставлю радости видеть, что сам от заряда стих». «Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась»… Вершина цикла – стихи Сергею Есенину. Обдуманно парализовать действие предсмертных есенинских стихов – такова, по словам М-го, целевая установка этого стихотворения. Но когда читаешь его сейчас, оно звучит еще могильнее, чем последние строки Есенина. Эти строки ставят знак равенства между жизнью и смертью, а у М-го на сей день один довод за жизнь – она труднее смерти. Это такая же проблематичная пропаганда жизни, как прежние стихи М-го о том, что только неверие в загробь останавливает перед пулей, или как его прощальное «счастливо оставаться».
А слагатели некрологов о М-м твердят наперебой: «Всего можно было ждать от Маяковского, но только не того, что он покончит с собой. Кто угодно, казалось, только не Маяковский» (Е. Адамович). «Соединить с этим обликом идею самоубийства почти невозможно» (А. Луначарский). «Так не вяжется его смерть со всем его обликом преданнейшего революции поэта» (Б. Малкин). «Смерть его до того не вяжется со всей его жизнью, так не мотивирована всем его творчеством» (редакционная статья Правды). «Такая смерть никак не вяжется с М., каким мы его знаем» (А. Халатов). «Это к нему не идет. Нам ли всем не знать М.?» (М. Кольцов). «Он, конечно, не подавал ни единого повода предполагать такой конец» (Петр Пильский). «Непонятно. Чего ему недоставало?» (Демьян Бедный).
Неужели все эти люди пера настолько забыли либо настолько не поняли «все, сочиненное Маяковским»? Или так сильна была общая уверенность, что все это, действительно, только сочинено, выдумано? Наука о литературе восстает против непосредственных, прямолинейных умозаключений от поэзии к биографии поэта. Но отсюда никак нельзя делать вывода о непременной неувязке между жизнью художника и искусством. Такой антибиографизм был бы обратным общим местом вульгарнейшего биографизма. Неужели забыто восхищение М-го перед «настоящим подвижничеством, мученичеством» его учителя – Хлебникова? «Биография Хлебникова равна его блестящим словесным построениям. Его биография – пример поэтам и укор поэтическим дельцам». Ведь это М. написал, что даже одежда поэта, даже его домашний разговор с женой должен определяться всем его поэтическим производством. М. отчетливо понимал глубокую жизненную действенность смычки между биографией и поэзией. После предсмертных строк Есенина, говорит М., его смерть стала литературным фактом. «Сразу стало ясно, скольких колеблющихся этот сильный стих, именно – стих, подведет под петлю и револьвер». Приступая к автобиографии, М. отмечает, что факты поэтовой жизни интересны «только если это отстоялось словом». Но кто решится утверждать, что не отстоялось словом самоубийство М-го? – Не сплетничать – заклинал он перед смертью. А те, кто настойчиво отмежевывает «чисто личную» гибель поэта от его литературной биографии, создают атмосферу личной сплетни, злокачественной сплетни: с многозначительным умолчанием.
