Вот стихи, которые следуют за заметками Сельвинского:
С меня как с гуся вода. Я вызрел.
Гадостью больше, гадостью меньше.
И ничего во мне не изменит уже
Ваша провокация на выстрел.
За этим идут еще несколько строк о тех, кто будет «пользоваться усопшим», но нам интереснее самооценка Сельвинского в этой ситуации. Он счел, что самоубийство Маяковского «обращено» к нему лично.
И это очень близко к ощущениям Пастернака на протяжении всей его жизни.
В этом контексте строки из стихов «На смерть Маяковского»:
Но я твое пробитое сердце
Прижму к своему кровавой корой —
Я принимаю твое наследство,
Как принял бы Францию германский
король… —
в сочетании с уходом Сельвинского на Электрозавод звучат значительно серьезнее, чем можно думать. Не забудем, что незадолго до смерти Маяковский делал рекламы для Электрозавода. В этом случае «принятие наследства» выразилось не только в сочинении «Электрозаводской газеты» или «Как делается лампочка», но и в некоем варианте жизнестроительства. Эту ситуацию можно охарактеризовать слегка переделанными стихами Маяковского:
Сам Сельвинский пережил «товарищескую», но вполне убийственную, если не погромную, критику его «Декларации прав поэта», однако продолжал перепечатывать и этот текст, и «Пушторг», и т. п. Кстати, второе издание «Пушторга» вышло в 1931 году, а «Декларация» перепечатана и в 1933-м. Так что мотивы литературного поведения Сельвинского не менялись. А в том же 1933 году он прямо писал в стихотворении «Двадцать четвертое октября» о своих боевых литературных шрамах:
Восемнадцатый год от Каховки и до
Арабатской стрелки вымчал меня…
А другую такую ж прожгла любовь,
незаживающая голубая черта…
Вот эта стрела – с Маяковским бой
Охоту на тигра – означила та.
Понятно, что после декабря 1935 года печаталось: «с футуризмом бой». Гибель Маяковского оказалась тем рубежом в истории литературного конструктивизма, который этому течению не суждено было пережить. Продолжали, правда, выходить стихи и поэмы, создавалась видимость живой борьбы. Но не было больше новых стихов Маяковского – исчез и раздражитель, и повод творчества, исчезла опора и основа в жизни и в литературе. Хотя по отношению к конструктивистам это, на первый взгляд, и звучит парадоксально. Оставалось теперь два пути. Либо пережевывать старые споры (этого, в общем, и не было); либо продолжать писать о погибшем поэте как о живом. Только живого не было! Пришлось писать о мертвом. Так появилась поэма К. Митрейкина в 1931 году, стихи Арго в 1933-м. Никто уже не мешал ерничать, пародировать и т. д., но пародия при отсутствии реального смысла литературной деятельности явно не удавалась. То же, что последовало за декабрем 1935 года, уже история другого Маяковского, к реальному отношения не имеющая. Жестоко исполнилось желание Сельвинского писать о мертвом Маяковском как о живом. Это стало можно делать уже только про себя и целых 30 лет. На поверхности же были стихи о Маяковском и партии. Когда же стало можно говорить в открытую, это мало кому было нужно и понятно. К невеселой истории конструктивистов после 1930 года мы и переходим.
Основное сочинение Арго – штатного пародиста конструктивистов – на интересующую нас тему появилось в 1933 году, т. е. тогда же, когда и стихотворение Сельвинского, где он поминал «с Маяковским бой». Арго сочинил «Действительное происшествие, случившееся с автором в ночь с 29 на 30 декабря 1932 г., или ТО, ЧЕГО НЕ БЫЛО»
[259]. Уже название не оставляет сомнений в том, что речь пойдет о Маяковском. Сочинению предшествуют два эпиграфа:
Пускай могила меня накажет…
Бывшая народная песня
Но не хочу, о други, умирать.
А. Пушкин
Поразительно, но факт – перед нами пародия, использующая реалии похорон Маяковского! Причем приемы пародирования ничем не отличаются от обычных конструктивистских упражнений конца 20-х годов. Те же «прозрачные» намеки, назойливое использование названия поэмы «Хорошо!» и т. п.
Сюжет сводится к засыпанию «лирического» героя перед операцией аппендицита. В процессе чего он видит сон.
Итак:
И первым мазком эфира
Ошпарен и оглушен,
Я слышу из дальнего мира
Доносится:
Хорошо!
И грань проходя за гранью,
Отчетливо чувствую я
Последнюю грань Сознанья
И первую небытия.
Конечно, сочинение Арго преследует и чисто литературные цели. Например, продолжает борьбу конструктивистов за так называемую большую форму, но вновь при помощи реалий похорон Маяковского. Вспомним хотя бы многочисленные воспоминания об огромных подошвах Маяковского, выступавших из гроба.
Читаем Арго дальше:
И вижу я, как без ненужной тары
Мой утлый прах от пяток до щеки
Берут уже отнюдь не санитары,
А опытнейшие гробовщики.
Они неукоснительно проворно
Кладут меня во гроб
изделия МОСДРЕВ,
На коем гробе буквы
«Эм» и «Эф»,
Что означает:
«Малой формы»!
Мне в этот гроб войти не суждено!
Мне в том гробу невыносимо тесно.
Я протестую!..
Выпираю!
Но —
Кому понять покойничьи протесты!..
Я втиснут в гроб
и медленно плыву.
Курс – крематорий,
через всю Москву!..
По пути герой размышляет, как ни странно, все о том же – о последних днях Маяковского. Среди прочего, как известно, задерживалось издание собрания сочинений Маяковского. Это даже стало одной из тем письма Л.Ю. Брик Сталину.
И тут Арго «расщедрился» и «дал», наконец, бумагу покойному:
И предел мечты о благе —
Мне подносят разрешенье
На двенадцать тонн бумаги!
В реальности же покойнику пришлось дожидаться бумаги еще три года – до сталинской резолюции, хотя какие-то отдельные книги, конечно, появлялись. Арго продолжает иронизировать:
И сквозь медленную дрему
Слышу я фанфары звуки:
То, что грезилось живому,
Мертвому дается в руки.
И грохочут миллионов
И приветствия и крики:
Ты бессмертен,
как Леонов,
Как Пильняк,
как Боборыкин!
Ирония последних строк не должна нас обманывать. Хотя в очередной раз Арго напророчил. На сей раз уже 1940 год и строки из неподцензурного варианта стихов Ахматовой «Маяковский в 1913 году».
