Дерьмо!
Дерьмо!
Тысячу раз дерьмо!
Впрочем, сколько ни ругайся, делу не поможет.
Продолжающая развиваться истерика — тем более.
— Свидетель? — озвучиваю дрогнувшим голосом.
Сама мысленно уже начинаю проклинать ту девицу, которая типа Пелагея. Ну, а кто же ещё там была в теме? Если не она… Не она.
— Да, — вздыхает Лена. — Ваша экономка. Она не раз видела, как он применял к тебе насилие. И как увёз тебя в последний раз, тоже видела.
Теперь пауза требуется уже мне самой. Девушка терпеливо ждёт, когда я осмыслю, переварю и приду в относительную норму. Ни в какую норму я, конечно же, не прихожу. Довольное паршивое это обстоятельство — когда все и вся враз против тебя. Как будто в клетку загнали. Со всех сторон окружили.
Да, мой отчим умеет подсуетиться, когда ему это очень-очень надо…
— А что адвокат? Ведь у Смоленского же есть адвокат? — сама не знаю, зачем спрашиваю.
Безусловно у него есть адвокат. Скорее всего, не один. У такого, как владелец “Атласа” должна быть целая армия юристов, если уж собственный отдел безопасности имеется.
— Не думаю, что адвокат ему действительно поможет, если ты не вернёшься и не дашь показания в его пользу… — отзывается Лена.
В принципе, следующая моя мысль примерно такая же, так что банально соглашаюсь с девушкой. Прощаюсь коротко. Тему её предательства не задеваю. К чему лишний раз снова причинять боль? В первую очередь себе самой? Мне даже спрашивать не надо, почему она это сделала. Наумовы-старшие всегда умели быть убедительными и знали как правильно надавить на своих детей. Видимо, и в этот раз случается то же самое. Неспроста я никогда не заикалась о том, что бы Костя или Лена помогли мне по ситуации с мальчишками.
Но это всё лирика…
Теперь нужно решить, как быть дальше.
И желательно таким образом, чтобы не сделать ещё хуже, чем уже есть.
Ох уж эти варианты…
Новый звонок ничем особо не помогает. Телефон Анны Викторовны недоступен. Дмитрий Сергеевич тоже трубку не берёт. Позвонить мне больше откровенно некому. И я начинаю злиться.
На саму себя. За то, что втянула Смоленского во всю эту авантюру. На что только рассчитывала? На чудесное “И жили они долго и счастливо”? Да у кого такое случается? Не встречала таких. Глупая. Наивная. Бестолочь.
На Тимура тоже злюсь. Обещал ведь, что всё учёл. Всё, да видимо, не всё. Или это план у него такой? Сомнительный. Если так, хоть бы предупредил! И вообще… как он там теперь? Вряд ли там шикарные условия для существования. Даже для мальчика, выросшего в детдоме.
Сердце противно сдавливает, стоит только представить себе хотя бы один из возможных вариантов того, как всё может обстоять. Правда, окончательно я всё же не раскисаю. В дверь уборной раздаётся тихий стук и Савелий зовёт меня по имени. Оказывается, оба проснулись, в туалет надо. Это отвлекает. Как и то, что близнецам необходимо сообразить завтрак. И ещё при всём при этом добродушно улыбаться. С последним я справляюсь довольно успешно. Всё-таки, невзирая ни на что, братья — моя отрада. А ещё через полчаса мы покидаем номер отеля. И едем дальше. Каких-то четыре с лишним сотни километров, и мы наконец, добираемся до нужного места.
Дом — шикарный. Отдалённо напоминает тот самый домик, который я не столь давно покинула, оставив в нём Тимура. Разве что этот деревянный коттедж находится в черте города, близко к цивилизации, пусть и окружён высокими тополями, скрывающими территорию от стороннего взгляда.
Холодильник полон. Да и с наличкой проблем нет. По этой части мой мужчина обо всём позаботился выше всяческих похвал, так что мы с братьями ни в чём не нуждаемся.
В новом доме я провожу целых три дня…
И ни один из них не могу дозвониться до Смоленского. Ни глава службы его безопасности, ни кто-либо иной на горизонте тоже не показываются. Грешным делом начинаю подумывать о том, что про меня вовсе забывают. В отличие от той же меня, которая думает обо всех и всём, да так, что пора в дурку записываться, потому что ни днями, ни особенно ночами уснуть уже не получается, и я сгрызаю жалкие остатки маникюра, изредка стирая со щёк молчаливые слёзы, когда становится совсем невмоготу. Неизвестность почти убивает. Мучительно медленно. Как самый верный яд, проникающий под кожу вместе с кислородом.
Дыши — не дыши, всё равно погибнешь.
А на четвёртый день я не выдерживаю…
— Собирайтесь, мальчики, мы снова едем кататься! — бросаю с утра пораньше, прежде чем отправиться собирать свою сумку с вещами.
Не уверена, что это хорошая идея — привозить близнецов обратно в город, где есть отчим, но и оставить мне их не с кем. Мы отъезжаем примерно те же четыре сотни километров, прежде чем я снова берусь за телефон, дабы позвонить тому, с кем по идее разговаривать совсем не следует. А на том конце связи трубку берут очень быстро.
— Фролов, — доносится хмурый знакомый голос.
Колеблюсь ещё пару секунд, прежде чем набираюсь смелости обозначить, что это не кто-нибудь там, а именно я. И очень удивляюсь, когда слышу в ответ наполненное затаённой тоской одновременно с радостью:
— Ты в порядке?!
Ожидала вот чего угодно, но совсем не этого, если честно. Потому и молчу, не зная что сказать. Впрочем, отчим и не ждёт, когда я начну болтать. Сам сыплет вопросами, притом куда расторопнее и взволнованнее, нежели та же моя школьная подруга, а она та ещё болтушка, надо заметить.
— Настенька, золотце, ты правда, в порядке? А мальчишки где? Как они? Голодные? Где ночевали? Не замерзли? Скажи, куда приехать, я приеду! Если надо вышлю денег, документы у тебя есть с собой? Счёт без паспорта не открыть. Ох, подожди, может смогу кого-нибудь, кто поближе, к тебе послать, чтоб поскорее добрались…
Он говорит ещё и ещё, практически без остановки, у меня голова за минуту начинает страдать мигренью, я едва успеваю отвечать, преимущественно односложно, попутно тихо фигея и фигея с новой силой. А в конечном итоге…
— Подожди, — произношу тихо, но весомо. — Ты не понимаешь. Я сама ушла. Никто меня не принуждал. Сама. Потому что так захотела. Смоленский тут совсем не причём. И братьев я сама с собой забрала. Понимаешь?
На том конце связи воцаряется тишина.
Правда, длится она недолго.
— Сама? — вяло отзывается Фролов.
— Сама.
Снова умолкает. Надолго.
— Забери заявление. Пусть его отпустят. Это не он. Это я. Если хочешь, меня наказывай, — произношу ровным нейтральным тоном.
Не хочу, чтобы он различил, насколько это важно для меня. Ведь тогда поймёт, что я готова на многое ради достижения своей цели. И цену поднимет до небывалых высот. А платить всё равно придётся. К тому же, если прежде отчим, вероятно, из-за той неизвестности, что изводила всё это время меня саму, и проявил несвойственную ему либеральность, то скорее всего, после того, что я ему говорю последним, от мимолётного приступа доброты даже жалких ошмёток в нём не останется. В принципе, примерно так и выходит:
