Что же до идеи о том, что романы Джейн Остин свободны от политических посланий… Постколониализм помогает разглядеть, что ее работы просто пропитаны политикой. Вот самый известный пример — «Мэнсфилд-парк». Откуда берутся деньги сэра Томаса Бертрама? Каковы источники богатства, обеспечивающего праздный образ жизни всех этих людей, настолько возвышенных, что они способны погрузиться в подлинную агонию сомнений и вины по поводу того, допустимо ли развлекаться любительскими театральными спектаклями в отсутствие отца? Ответ прост — рабство. Сэр Томас отсутствует на сцене, потому что в данный момент он в Антигуа — инспектирует свои плантации. И этот факт, ни разу не фигурирующий, не рассматриваемый и не оказывающийся под вопросом в тексте самого романа, показывает нравственную утонченность главных героев в совершенно другом свете.
Так что не думаю, что от открытий литературной теории будет так уж легко отмахнуться. Что-то из того, что она утверждает, правдиво и полезно, а что-то — обескураживающе и обманчиво, и нужно понимать разницу.
Подводя итоги дискуссии между школой нравов и теократическим абсолютизмом, скажу так: вторая тенденция нашей с вами современной культурной жизни утверждает, что все смыслы просты, однозначны и определяются властью; первая — что они двойственны, комплексны, умеют развиваться и постигаются через опыт, сочувствие и воображение.
Теперь о противостоянии школы нравов и литературной теории. Теория гласит, что истина — условность, человеческой природы не существует, а смыслы — изменчивы и случайны. Школа нравов в противоположность ей постулирует, что некоторые истины живут достаточно долго, чтобы считаться вечными, а человеческая природа достаточно постоянна, чтобы о ней стоило говорить. Да, с людьми 1801 года мы бы разошлись во мнениях о том, хороша лисья охота или дурна, но мы наверняка согласились бы, что существуют хорошие вещи и плохие, что щедрость хороша, а жадность дурна, что о детях нужно заботиться, что на свете бывает эмпатия, что существуют способы разрешения конфликтов и разногласий, и так далее, и так далее.
И если уж об этом зашла речь, воззрения литературной теории на язык и речь (как на явления постоянные и нерегулируемые, а не подвижные и прозрачные) не только подрывают ответственность писателя за свое детище, но и противоречат живому опыту читателя. Когда мы читаем, мы чувствуем совсем другое. Нам нравится один персонаж и бесит другой; мы печалимся, когда они сталкиваются с трудностями, и ликуем, когда они их преодолевают. Конечно, Джордж Оруэлл был прав, когда хотел, чтобы его проза стала для нас окном, сквозь которое можно смотреть на мир, а не просто зеркальной поверхностью, на которой одни отражения противоречат другим в бесконечно затейливой диалектике.
Однако настало время объяснить, как же работает эта наша школа нравов.
Читая, мы не конспектируем урок, чтобы потом вызубрить правильный абзац наизусть и отбарабанить учителю. Нет, в школе нравов это больше похоже на разговор двух равных собеседников. Здесь важна демократия. Книга предлагает, читатель сомневается; книга отвечает, читатель думает. Этот процесс выявляет наши предубеждения, ожидания, наши интеллектуальные качества и ограничения, наш прошлый опыт чтения и темперамент — и все это выкладывает на стол перед собеседником.
И в этом процессе мы участвуем активно. Школа нравов не заставляет нас читать так, как решил кто-то другой, — пусть даже сам автор книги. Мы можем читать наискосок или медленно; каждое слово или перепрыгивая через длинные абзацы; в том порядке, в каком книга написана, или в каком угодно другом. Мы, в конце концов, можем отложить книгу и подумать, отправиться в библиотеку, открыть Википедию или еще какой-нибудь ресурс, и сверить то, что в ней считается фактом, с другими источниками. Мы можем согласиться с книгой или не согласиться.
Но, не соглашаясь или даже ловя текст на противоречиях, мы не теряем веру в возможность смысла. Мы знаем, что наше теперешнее понимание этого смысла со временем может измениться, но пока оно с нами, школа нравов поощряет считать его твердым грунтом и строить на нем здания, и смотреть, что получается.
И мало-помалу, взрослея и переходя из класса в класс школы нравов, мы становимся лучшими читателями — мы осваиваем разные способы чтения. Мы учимся распознавать разные степени иронии и авторской вовлеченности; улавливаем отсылки и аллюзии, которые легко пропустили бы раньше; выбираем самый лучший и плодотворный способ читать именно эту книгу — как миф или как хронику фактов; мы знакомимся с силой и двуличием метафор и узнаём шутки, столкнувшись с ними нос к носу; мы отличаем поэзию от политической истории и даже оказываемся в состоянии отложить на время в сторону то, в чем твердо уверены, и отдаться головокружению от инаковости.
Иными словами, отношения с книгами, пьесами и историями, которые развиваются у нас, в школе нравов, строятся на глубоко и сущностно демократической основе и характеризуются обоюдной ответственностью. Они предъявляют к читателю определенные требования, потому что такова природа демократии — в ней у каждого гражданина своя роль. Не выложив на общий стол свои лучшие качества, мы мало что сможем с него унести. К тому же здесь нет статики, нет окончательного, несомненного, неизменного авторитета. Здесь всё — динамика. Все меняется и развивается по того, как растет понимание и накапливается опыт чтения — и самой жизни. Книги, когда-то казавшиеся нам великими, теперь кажутся поверхностными и вульгарными; те, что раньше были скучны, открывают нам сокровища остроумия и неожиданные глубины восприятия. И это настоящий прогресс, а не бесконечное течение зыбучих песков под ногами или мерцание бесконечно отдаляющегося миража. Это прочные ступеньки и ясное понимание.
И все это — на добровольной основе.
Этот момент я бы хотел подчеркнуть особо: школа нравов работает лучше всего, когда она совсем не выглядит как школа. Настоящее чтение получается, когда в школу нравов мы входим через двери наслаждения.
Позвольте привести цитату из Диккенса, чтобы проиллюстрировать, что я хочу сказать. Она из «Холодного дома». Семейство Смоллуидов — ростовщики. Они очень хорошо понимают, что такое «проценты на проценты» — и ничего кроме этого.
…представители дома Смоллуидов, неизменно вступавшие в жизнь рано, а в брак поздно, развивали свои практические способности, отказываясь от всех решительно увеселений, отвергая все детские книги, волшебные сказки, легенды и басни и клеймя всякого рода легкомыслие. Это привело к отрадному последствию: в их доме перестали рождаться дети, а те перезрелые маленькие мужчины и женщины, которые в нем появлялись на свет, были похожи на старых обезьян, и их внутренний мир производил гнетущее впечатление
[90].
В семействе есть пара юных близнецов:
У Джуди никогда не было куклы, она никогда не слышала о Золушке, никогда не играла ни в какие игры. Раз или два, лет десяти от роду, она случайно попадала в детское общество, но дети не могли поладить с Джуди, а Джуди не могла поладить с детьми. Она казалась им существом какого-то другого вида, и в них это вызывало инстинктивное отвращение к ней, а в ней — отвращение к ним. Вряд ли Джуди умеет смеяться. Скорей всего не умеет — слишком редко она слышала смех. ‹…› Такова Джуди.
