Тема заинтересовала меня, во-первых, из-за «Песен невинности и опыта» Уильяма Блейка, которые я чту и люблю: Блейк говорил, что написал их, чтобы показать два эти противоположные состояния человеческой души. Во-вторых, потому что мои собственные детство и отрочество вспоминались еще совсем свежо и мучительно, хоть и остались позади уже пятнадцать лет назад. И в-третьих, потому что в 1978 году я работал учителем в школе, и ученики у меня на глазах переживали именно те изменения, о которых писал фон Клейст.
Всякий преподаватель знает, с какой замечательной свободой и выразительностью (вот оно, то самое природное изящество!) дети, например, занимаются живописью: они размазывают краску, не зная ни колебаний, ни сомнений, ни какой-либо неуверенности в себе, — ничто их не смущает. Но вот дети вырастают, и происходит нечто странное: они начинают видеть разницу между тем, что умеют они, и тем, что умеют состоявшиеся, опытные художники. До них внезапно доходит, что их картины выглядят неуклюже, неловко, наивно — одним словом, по-детски, и ребенок в одночасье теряет способность творить свободно. Словно какой-то паралич сводит ему руки. «Нет, я совсем не умею рисовать и никогда не умел», — говорит он. И больше за кисть не берется.
Былая непринужденность тает, как дым. Выражаясь словами фон Клейста, нечто незримое и непостижимое сковывает, будто стальной сетью, свободную игру его жестов.
Конечно, это смущение, эта неловкость связаны еще и с сексуальным пробуждением. Тело начинает меняться, в крови бушуют незнакомые гормоны, и нам каждый божий день приходится сражаться с величайшей социальной проблемой — собственным смущением.
Как бы там ни было, я очень хорошо замечал этот странный эффект, эту стальную сеть, сковывающую моих учеников, этот мучительный переход — и вспоминал свое собственное отрочество и прелюбопытное двойственное ощущение, которое я тогда испытывал: ужасную неразбериху в делах физических и одновременно невиданное расширение умственных горизонтов. Именно тогда я открыл для себя живопись и поэзию — и это было как открытие нового континента: новые формы знания, новые способы понимания, необозримые перспективы возможностей.
И тогда я понял, почему Клейст решил увязать эти два столь различных образа: марионеток на рыночной площади и историю об искушении и грехопадении в Эдемском саду. Еву соблазнили не богатство и любовь — ее соблазнило знание. Отведай этого плода, сказал Змей, и станешь подобна богам, знающим добро и зло. И тогда, соблазненные головокружительным обещанием знания, первые люди отведали запретный для них плод.
Первым следствием их поступка стало смущение. «И узнали они, что наги», — потому что раньше им это в голову не приходило. За новое знание всегда приходится платить. Как медведь (он появляется у фон Клейста позже) без труда отражает удар меча, потому что разум его не смущен знанием; как марионетки с непринужденной грацией болтаются на веревочках, потому что собственной воли у них вообще нет; как прекрасный юноша, не раздумывая ни секунды, принимает позу не менее прекрасного произведения искусства, — так и Адам с Евой в изначальном своем состоянии были полны невинности и изящества. Но стоило им отведать плода, как разум их открылся, а вместе с самосознанием пришли рефлексия, неловкость, смущение, страдание и боль.
Это действительно происходит с каждым — каждый день, повсюду вокруг нас. Всякое дитя рождается в Эдемском саду, и всякое дитя рано или поздно из него изгоняют — и обратного пути больше нет. Как совершенно справедливо отмечает фон Клейст, однажды утратив невинность, ее уже не вернуть: ангел с огненным мечом стережет врата потерянного рая. Идти остается только вперед — в жизнь, в самую ее глубину, навстречу трудностям, компромиссам, предательствам и разочарованиям, которые неизбежно встретятся нам на пути.
Но не все так мрачно. Есть и награда, и она поистине велика. Говоря словами фон Клейста, мы можем в конце концов вернуться в свой рай — с черного хода, обойдя мир вокруг. Благодать и изящество, которых мы лишились, обретя знание, бывают двух видов: изящество и благодать марионетки, не обладающей разумом, — с одной стороны, и благодать и изящество бога, чей разум бесконечен, — с другой. Невинность на одном конце спектра — и мудрость на другом. Но если мы хотим найти мудрость, которая приходит лишь с опытом, невинность придется оставить позади.
Очень долго эссе фон Клейста и все его скрытые и явные смыслы не шли у меня из головы, хотя писать об этом я не собирался. Что можно добавить к тому, что и так совершенно? Оно просто стало неотъемлемой частью моего образа мыслей.
А потом в один прекрасный день я начал сочинять длинную историю, жанр которой можно определить только как фэнтези — никогда раньше я на подобное не замахивался. Там был другой мир, были арктические пустыни и готические интриги; там были колоссальные фигуры, воплощающие моральную тьму и свет, — хотя причины и следствия их титанического конфликта были мне пока совершенно неясны. А начиналось все с маленькой девочки, которая вошла в комнату, куда ей нельзя было заходить. Когда вслед за ней вошел кто-то еще, ей пришлось спрятаться и невольно подслушать разговор, значение которого она не вполне поняла, — но эти слова наполнили ее восторгом и ужасом…
Смею предположить, что многие писатели начинают работу над книгой с темы, которую хотят осветить, и только потом подыскивают подходящий сюжет и персонажей, способных воплотить разные стороны внутреннего конфликта. Но у меня так никогда не получалось. Этот подход кажется мне механистическим, надуманным. Я понятия не имею, какова тема моей книги, пока история не наберет обороты.
И лишь изрядно продвинувшись с этой историей, набросав больше дюжины версий первой главы и узнав, что у Лиры есть деймон по имени Пантелеймон, который умеет менять облик и является частью ее личности, я понял, о чем будет моя книга. Тема открылась мне в тот момент, когда я осознал, что детские деймоны могут меня форму, а взрослые — уже нет.
Я уже знал достаточно о том, как устроены истории, чтобы понимать: если какой-то элемент не помогает развитию, он будет ему мешать. Если деймоны всех персонажей будут постоянно превращаться в разных животных, читателю это вскоре наскучит — а вместе с ним и мне, потому что никакого смысла в этом не будет. Получится просто глупая декорация, бесцельная и невыразительная.
Зато если разница между детьми и взрослыми окажется настолько буквальной и наглядной…
И если темой всей книги станет именно этот переход от невинности к опыту…
Тогда передо мной откроются поистине безграничные возможности — в том числе и шанс через столько лет воздать по заслугам темам, так легко, так изящно поднятым в эссе фон Клейста о театре марионеток. Если мы хотим мудрости, придется отказаться от невинности…
Именно это и происходит, когда Лира в финале «Темных начал» перестает понимать алетиометр: ее невинность осталась позади. И с писателями так называемого золотого века детской литературы я не согласен именно в этом — в их понимании невинности. Слишком многие из них считают детство изначальным раем, а его утрату — трагедией, на которую мы обречены всю жизнь оглядываться с ностальгией и скорбью.
