— Эй, там, на палубе, молчать!
— Вы ко мне обращаетесь, сэр? — спросил доктор.
Тот сказал, что именно к нему, и притом выругался снова.
— В таком случае, сэр, я скажу вам одно, — ответил доктор. — Если вы не перестанете пьянствовать, вы скоро избавите мир от одного из самых гнусных мерзавцев!
Капитан пришел в неистовую ярость. Он вскочил на ноги, вытащил и открыл свой матросский складной нож и стал грозить доктору, что пригвоздит его к стене.
Доктор даже не шевельнулся. Он продолжал говорить с ним не оборачиваясь, через плечо, тем же голосом — может быть, только немного громче, чтобы все могли слышать. Спокойно и твердо он произнес:
— Если вы сейчас же не спрячете этот нож в карман, клянусь вам честью, что вы будете болтаться на виселице после первой же сессии нашего разъездного суда.
Между их глазами начался поединок. Но капитан скоро сдался. Он спрятал свой нож и опустился на стул, ворча, как побитый пес.
— А теперь, сэр, — продолжал доктор, — так как мне стало известно, что в моем округе находится подобная особа, я буду иметь над вами самый строгий надзор днем и ночью. Я не только доктор, я и судья. И если до меня дойдет хоть одна самая малейшая жалоба — хотя бы только на то, что вы нагрубили кому-нибудь… вот как сейчас, — я приму решительные меры, чтобы вас забрали и выгнали отсюда. Больше я ничего не скажу.
Вскоре доктору Ливси подали лошадь, и он ускакал. Но капитан весь вечер был тих и смирен и оставался таким еще много вечеров подряд.
[31]
Разумеется, это «Остров сокровищ». А вот и другая интересная сцена примерно в таком же ключе — возвращение Одиссея на Итаку и большой лук, который оказался не в силах натянуть ни один из женихов Пенелопы.
Так женихи говорили. Меж тем Одиссей многоумный
Взял огромный свой лук и его оглядел отовсюду.
Как человек, искусный в игре на форминге и в пеньи,
Может на новый колок струну натянуть без усилья,
Свитую круто овечью кишку у концов закрепивши,
Так натянул Одиссей тетиву без усилья на лук свой.
После того он ее попробовал правой рукою.
Звон прекрасный струна издала, словно ласточка в небе
[32].
Эту историю я как-то рассказывал своему пятилетнему сыну, и он слушал так взволнованно и напряженно, что когда тетива издала прекрасный звон (словно ласточка в небе), он прокусил стакан, из которого пил. Вряд ли на свете бывает больший интерес.
Сцены такого рода — беспроигрышные по своей природе. В них есть опасность, напряжение, отвага и решимость, а на эти обстоятельства и качества реагируют читатели и слушатели всех возрастов. Не во всякой истории должно рассказываться о великих приключениях, но ни один успешный рассказчик не боится очевидного — конфликта и его разрешения, верности и предательства, желания и осуществления. Если ваша история шарахается от сцен, которые рискуют показаться вам банальными; если вы придирчиво морщите нос и отказываетесь следовать за персонажами туда, куда они сами хотят идти (поскольку не желаете, чтобы вас приняли за другого писателя, похуже, из тех, что здесь уже бывали до вас), — будьте готовы к тому, что ваши слушатели пойдут искать себе другого рассказчика. У которого больше куража и меньше самомнения.
В естественном состоянии мы можем найти и еще один важный фактор, а именно — взгляд. Это не то же самое, что голос, и не то же самое, что точка зрения… скорее, это сочетание места, где, так сказать, располагается камера, и направления эмпатии. Недавно я перечитал кое-что из историй об Уильяме писательницы Ричмал Кромптон и нашел ее взгляд гораздо более интересным, чем он мне в свое время запомнился. Рассказ о первой встрече Уильяма и Изгоев с Вайолет Элизабет Ботт заканчивается тем, что они притворяются, будто спасают ее, и получают награду. К несчастью, деньги оказываются слишком незначительным утешением за стыд от того, что ими все утро беззастенчиво манипулировали.
Они зашагали по дороге к дому.
— Ну, по крайней мере, кончилось все хорошо, — мрачно заметил Рыжий, мусоля десятишиллинговую бумажку в кармане. — А ведь могло бы и по-другому повернуться. Утро, можно сказать, совершенно испорчено — если бы не деньги.
— С девчонками всегда так, — отозвался Уильям. — В жизни больше не стану иметь дело ни с одной старой девчонкой.
— Енто ты так говоришь, — заметил Дуглас, на которого нынче утром неотвратимость и настойчивость вопросов пола произвели неизгладимое впечатление. — Енто ты так говоришь. Только они-то с тобой станут.
— И я в жизни не женюсь ни на одной старой девчонке, — закончил свою мысль Уильям.
— Енто ты так говоришь, — мрачно возразил Дуглас и на это. — Да только какая-нибудь старая девчонка наверняка женится на тебе.
Здесь мы видим очень тонкую и динамичную смесь сочувствия и сатиры, симпатии и насмешки, отстраненного знания и воспоминаний о том, каково это — не знать. Это искусство быть рядом с персонажами, но не одним из них, — и именно такой взгляд как нельзя лучше работает со смешанной аудиторией.
В нем непременно есть место и вежливости: с одной стороны, мы не считаем читателя простаком, которому все нужно разжевать помельче, а с другой — не отпускаем шуток о том, что кругом одни дураки, но нам-то повезло оказаться среди умников, читающих книги. Из свежих писателей, которых читают в том числе и дети, истинным воплощением вежливости подобного рода была Генриетта Брэнфорд. Увы, ее ранняя кончина лишила литературу автора, который с моей точки зрения вполне мог превзойти всех нас.
И последнее, что я хочу сказать. В по-настоящему хорошей истории — такой, которая вызывает стремление самому сделать что-то подобное или даже превзойти, — события не толкуются, а просто пересказываются. «Сами события, — сказал Исаак Башевис Зингер, — гораздо мудрее, чем любой комментарий к ним». Не надо рассказывать публике, в чем смысл вашей истории. Никто из нас не может знать, что творится в голове у другого человека, так что подобные попытки все обречены на провал.
Искать смысл — личное дело читателя. Писателю негоже навязывать ему свое видение. Любой из нас надеется когда-нибудь сочинить историю, которая прозвучит, как музыкальная нота во всем богатстве обертонов и гармоний. Какие-то из них лучше расслышит вот этот человек, какие-то — вон тот. Среди обертонов найдутся и такие, которых не слышал и не подразумевал даже сам рассказчик. Более того, слушатель будет взрослеть, и со временем одни обертоны поблекнут, а другие, наоборот, станут слышаться яснее. Именно это и происходит с по-настоящему великими сказками: в шесть лет вы понимаете «Красную Шапочку» вот так, а в сорок — уже совсем по-другому. Самый лучший способ рассказать историю — это объяснить, что случилось сначала и что было потом… и вовремя заткнуться.
