Посмотрим, например, как начинается сказка. Стоит нам увидеть слова «Жили-были» — и нас уже захватил поток истории:
Жил да был на свете такой бедняк, что ему нечем было прокормить даже своего единственного сына.
И сын сказал ему: «Отец, я вижу, что дома от меня никакой пользы. Я вам только в тягость. Уж лучше я пойду и попытаюсь сам заработать себе на хлеб».
Три змеиных листочка
А через несколько абзацев он уже женится на королевской дочери.
Или вот:
Жил-был крестьянин. Денег и земли у него было много, но одного ему недоставало для счастья: не было у них с женою детей. Встретит он, бывало, других крестьян в городе или на рынке, а они давай над ним потешаться и спрашивать, отчего это ему с женой не удается того, с чем легко справляется даже его скотина. Может, они не знают, как это делается? И вот, наконец, однажды он рассердился и, вернувшись домой, воскликнул: «Будет у меня ребенок! Хоть бы и еж, а будет!»
Ганс-мой-Еж
Сочиняя сказку такого рода, не всегда легко понять, какие события необходимы, а какие будут лишними. Но всякому, кто хочет научиться рассказывать сказки, стоило бы изучить «Бременских музыкантов». Это маленькая нелепая побасенка и в то же время настоящий шедевр повествовательного искусства, в котором нет абсолютно ничего лишнего, и каждый абзац продвигает историю вперед.
В сказках нет никакой образности, кроме самой очевидной. Бела, как снег, румяна, как кровь — ничего более. Нет в них и подробных описаний природы или людей. Лес — дремучий, принцесса — прекрасная, волосы у нее — золотые, и действительно, что еще нужно? Когда вы хотите поскорее узнать, что случится дальше, красивые описания только раздражают.
Впрочем, в одной истории есть такое место, где красивое описание сочетается с изложением событий, причем настолько эффективно, что одно без другого просто бы не сработало. Я имею в виду сказку «Можжевеловое дерево», а отрывок, о котором идет речь, начинается после того, как женщина загадывает желание родить ребенка, румяного, как кровь, и белого, как снег. Ход ее беременности описывается на фоне сменяющихся времен года:
Месяц прошел — и растаял снег.
Прошло два месяца — и все зазеленело.
Прошло три месяца — и вся земля укрылась цветами.
Четыре месяца прошло — и ветви деревьев окрепли и переплелись между собой, и весь лес зазвенел от птичьего пения, и опали с деревьев цветы.
Прошло пять месяцев — и женщина снова пришла к можжевеловому дереву. И так от него сладко пахло, что сердце забилось у нее в груди быстро-быстро, и она упала на колени от радости.
Шесть месяцев прошло — и плоды на деревьях вызрели и налились соком, и женщина стала спокойнее.
Когда прошел седьмой месяц, нарвала она можжевеловых ягод и съела так много, что заболела и опечалилась.
Когда же прошел восьмой месяц, она позвала своего мужа и со слезами сказала ему: «Если я умру, похорони меня под можжевеловым деревом».
Это прекрасно, но не просто прекрасно, а в особом смысле: улучшить это при пересказе почти невозможно. Придется или пересказать в точности, как есть, или, по крайней мере, подобрать другие месяцы с другими свойствами, которые бы так же осмысленно соотносились с развитием ребенка в утробе матери, а оно, в свою очередь, — с можжевеловым деревом, благодаря которому героиня сказки — дочка этой женщины — в конце концов воскреснет.
Однако это — редкое исключение, которое лишь подчеркивает правило. В большинстве сказок описания природы отсутствуют — точно так же, как у персонажей отсутствует глубина. Правда, в поздних изданиях Вильгельм усложняет некоторые тексты, делает их более красочными и замысловатыми, но, по большому счету, сказка интересна лишь тем, что происходит сейчас и что случится потом. Формулировки настолько традиционны, невнимание к деталям настолько привычно, что эта фраза из «Йоринды и Йорингеля» вызывает настоящее потрясение:
А вечер выдался славный: солнце ярко светило сквозь деревья, согревая темную лесную зелень, и горлинки печально курлыкали на ветвях старых буков.
История внезапно перестает звучать как народная сказка и превращается во что-то вроде сказки литературной: такую мог бы сочинить писатель-романтик наподобие Новалиса или Жана Поля. Спокойное и безличное перечисление событий уступает место индивидуальным чувствам: сквозь описание проглядывает личность автора, который воспринял эти впечатления, увидел эти подробности мысленным взором и записал их. Владение образностью и способность к описанию делают писателя уникальным, но народная сказка не рождается целиком и полностью в уме какого-то отдельно взятого автора. Уникальность и оригинальность для нее не имеют значения.
«Прелюдия» Уильяма Вордсворта, «Улисс» Джеймса Джойса и любое другое литературное произведение — это прежде всего текст. Слова на странице. Обращать внимание на конкретный выбор этих слов, выявлять разночтения между разными изданиями и следить за тем, чтобы текст дошел до читателя в точности, целости и сохранности, — это задача редактора или литературного критика.
Но народную сказку нельзя рассматривать как текст такого же рода. Народная сказка записывается со слов того или иного рассказчика, и на конечный результат может повлиять что угодно. Сегодня рассказчик может изложить события более красочно и ярко, а завтра он окажется уставшим или не в настроении. У того, кто записывает, тоже свои проблемы: например, если он простужен, то может плохо расслышать какое-то слово или что-то пропустит из-за насморка или кашля. А бывает и так, что хорошая сказка доходит до нас из уст не самого лучшего рассказчика.
Личность рассказчика играет огромную роль: у каждого — свои таланты, свои приемы, свое отношение к делу. Например, на братьев Гримм произвела большое впечатление способность Доротеи Фиманн рассказывать сказку во второй раз теми же самыми словами, что и в первый. Так было гораздо легче записывать; и сказки, записанные с ее слов, отличаются исключительно четкой и точной структурой. Когда для этой книги я работал с ее сказками, меня это тоже восхитило.
Точно так же у одного рассказчика может обнаружиться комедийный талант, у другого — склонность к драматизму и саспенсу, а у третьего — к пафосу и сантиментам. Вполне естественно, что каждый из них будет выбирать сказки, соответствующие его дарованиям и предпочтениям. Рассказывая сказку, великий комик (назовем его Икс) будет выдумывать смешные подробности и забавные эпизоды, которые хорошо запомнятся слушателям и станут передаваться дальше, так что под его влиянием сказка немножко изменится. А какая-нибудь мастерица саспенса (назовем ее Игрек) будет дополнять сказку страшными подробностями, нагнетая ужас. И все дополнения, которые она внесет, войдут в традицию пересказа этой истории — и останутся в ней до тех пор, пока не забудутся или не подвергнутся новым изменениям. Народная сказка постоянно находится в процессе становления и преображения. Остановиться на какой-то одной версии или одном переводе — все равно что запереть малиновку в клетку. Сказка — это не текст.
