…Из него,
В кипеньи беспрерывного волненья,
Земля, как бы не в силах своего
Сдержать неумолимого мученья,
Роняла вниз обломки, точно звенья
Тяжелой цепи: между этих скал,
Где камень с камнем бешено плясал,
Рождалося внезапное теченье…
Из этой расщелины поток мчится дальше «на пять миль, изгибами излучин», а затем снова скрывается под землей, в пещерах. На середине пути между расщелиной и пещерами Кубла-хан построил свой «дворец любви и наслажденья», — «И странно-слитен был размер / В напеве влаги и пещер». Сама река щедра и плодородна; ее окружает благодатный оазис:
Садами и ручьями он украшен,
В нем фимиам цветы струят сквозь сон…
Достигнув пещер, «где человек не мерял / Ни призрачный объем, ни глубину», поток впадает в «безжизненный океан», но, изливаясь в него водопадом, порождает новые истории — на сей раз о будущем: «Рождались крики: вняв им, Кубла верил, / Что возвещают праотцы войну».
Описание вдохновения в последних строфах поэмы уже не имеет ничего общего с реками или источниками. Поэт рассказывает, как ему однажды явилась в видении абиссинская дева, играющая на гуслях, и восклицает:
О, когда б я вспомнил взоры
Девы, певшей мне во сне ‹…›
Дух мой вспыхнул бы в огне,
Всё возможно было б мне.
В полнозвучные размеры
Заключить тогда б я мог
Эти льдистые пещеры,
Этот солнечный чертог.
Иными словами, «я мог бы рассказать об этом так, что все это появилось бы на свет от одних моих слов»:
Их все бы ясно увидали
Над зыбью, полной звонов, дали,
И крик пронесся б, как гроза:
— Сюда, скорей сюда, глядите,
О, как горят его глаза!
Пред песнопевцем взор склоните,
И, этой грезы слыша звон,
Сомкнемся тесным хороводом,
Затем, что он воскормлен медом
И млеком Рая напоен!
Итак, перед нами другие образы вдохновения: один из них основан на музыке из грез, другой — на вкушении некой магической или священной пищи. (Впрочем, насчет райского млека возникает вопрос: откуда оно берется? Из чьих сосцов течет это млеко Рая? Может, в Раю есть священная корова?)
Но главный, самый желанный для поэта образ — тот, который он хотел бы воплотить в жизнь, — это образ «солнечного чертога», из которого слышны одновременно «напевы влаги и пещер»; шум реки, вырывающейся из-под земли и снова скрывающейся из виду; рыдания женщины, плачущей о своем возлюбленном демоне, и голоса праотцов, возвещающие войну, — истории из прошлого и будущего.
В «Сказании о Старом Мореходе» — действие которого, как известно, происходит в море и на протяжении всей поэмы у нас «кругом вода, но не испить / Ни капли, ни глотка»
[55], — источник появляется в тот самый момент, когда мучения морехода достигают предела, и этот источник несет с собой спасение и благодать в самом буквальном смысле. Мореход страдает в одиночестве на неподвижном корабле, среди трупов своих товарищей, с подвешенным на шею мертвым альбатросом: его терзают жажда и чувство вины, но он не находит в себе сил молиться о прощении. Над гладью недвижного моря сияет месяц.
Но, красных отсветов полна,
Напоминала кровь волна
В тени от корабля.
А там, за тенью корабля,
Морских я видел змей.
Они вздымались, как цветы,
И загорались их следы
Мильонами огней.
Везде, где не ложилась тень,
Их различал мой взор.
Сверкал в воде и над водой
Их черный, синий, золотой
И розовый узор.
О, счастье жить и видеть мир —
То выразить нет сил!
Я ключ в пустыне увидал —
И жизнь благословил.
Я милость неба увидал —
И жизнь благословил.
И бремя сбросила душа,
Молитву я вознес,
И в тот же миг с меня упал
В пучину Альбатрос.
Любовь приходит в образе живительной воды, и мореход обретает спасение. Он возвращается домой и посещает лесного отшельника, а тот, выслушав рассказ морехода, отпускает ему грех. Но отныне мореход должен снова и снова рассказывать свою историю:
Брожу, как ночь, из края в край
И словом жгу сердца
И среди тысяч узнаю,
Кто должен исповедь мою
Прослушать до конца.
Создается впечатление, что история старого морехода (как и любая другая история) — это некий сосуд, до краев наполненный драгоценной влагой, нести который надо очень осторожно, чтобы не расплескать. Но вот, наконец, находится подходящее место, в котором эту влагу можно излить не без пользы, — и только тогда мореход рассказывает свою историю. Однажды я почти бессознательно использовал этот образ в разговоре с человеком, который хотел, чтобы я бросил работу и поехал в Америку выступить на какой-то конференции. Я сказал ему: я и так едва несу свою историю, как чашу, полную до краев, через поле, усеянное препятствиями, а вы бросаете мне новые камни под ноги!
Ну что ж, мы прошли долгий путь, и я обещал вам под конец чашку чая. Конец уже близок — мы вот-вот вернемся туда, откуда начали. В самом начале выступления я прочитал вам два отрывка из своих книг, и вот теперь наконец хочу показать, каким образом эта наша фундаментальная частица, крохотная история о выливании жидкости, принимает в записанной истории различные значения в зависимости от контекста и как она задает паттерны — повторяющиеся действия, подчеркивающие смысл и эмоциональную окраску всей истории.
И, разумеется, очень многое зависит от того, какую именно жидкость мы наливаем.
В первой истории, «Часовой механизм», таинственный часовщик доктор Кальмениус знакомится в таверне с подмастерьем Карлом, сложным молодым человеком, и наливает ему стакан бренди. В общем виде акт наливания бренди может иметь самые разные коннотации — например, выступать проявлением гостеприимства, но в данном случае он подчеркивает зловещую власть часовых дел мастера. Власть принадлежит тому, кто предлагает дар, а не тому, кто его принимает. Кроме того, следует учитывать характер его дара, то есть свойства того напитка, который он наливает: старший человек наливает крепкое спиртное тому, кто гораздо моложе, когда хочет одурманить его, обмануть или подчинить себе. Таким образом, акт наливания жидкости здесь символизирует опасность, опьянение, путаницу и даже, возможно, небытие.
Тот же самый акт наливания спиртного повторяется еще раз ближе к концу сказки. Он превращается в паттерн, повторение которого усиливает все перечисленные смыслы. Малышка Гретель пробирается ночью в комнату, где злосчастный молодой сочинитель в отчаянии пакует дорожный саквояж. Это из-за него в городке стали происходить странные события: он привел их в движение, рассказав в таверне одну из своих историй. Гретель пришла, чтобы уговорить его закончить историю как положено:
