Сомневаюсь, что Том употребил бы по отношению к себе слово «снисходительно», даже если бы знал его. Рассказчик судит о нем со стороны. И этот сторонний рассказчик хорошо знает, как устроен мир. Например, ему принадлежит это рассуждение о Лонгах — родителях Тома:
У бездетных Китсонов денег было побольше, чем у Лонгов, — двое детей обходятся недешево.
Но такие ситуации, которые не касаются Тома напрямую, — ситуации, в которых мы не слушаем его мысли и не следим за его действиями, — встречаются редко. Всего пять или шесть раз за всю книгу рассказчик отвлекается от Тома, чтобы сообщить о чем-то, что происходит с другими персонажами и в других местах:
Алан Китсон расстроился бы, узнай он, что миссис Бартоломью сладко-сладко спит. Вставные зубы в стакане с водой на прикроватной тумбочке злобно скалились в лунном свете, но беззубый рот счастливо улыбался приятному сну. Старушке снилось детство.
Или вот, мама Тома и Питера смотрит на спящего Питера:
Ему явно что-то снилось, он улыбнулся, потом вздохнул. Вдруг на лице мальчика появилось такое отсутствующее выражение, что мать наклонилась над ним, желая разбудить и позвать обратно, но так и не решилась.
Но за исключением этих редких моментов мы, читатели, остаемся с Томом. Фактически, мы сидим у него в голове. Мы отождествляемся с ним настолько полно, что, к примеру, одна любопытная деталь из следующего отрывка, скорее всего, проходит для нас совершенно незамеченной:
[Мысли Тома снова вернулись к саду: сейчас он думал он нем постоянно.] Он был на волосок от того, чтобы выдать тайну.
Что означает это «сейчас»? Какой-нибудь педант, без сомнения, заявил бы, что вместо «сейчас» следовало написать «на этом этапе». Ведь мы читаем о времени Тома, а не о нашем собственном, тогда как понятие «сейчас» принадлежит нашему времени, а не его. Но с другой стороны, и это не вполне справедливо: ведь мы живем в XXI веке, а книга написана в 1958 году. Так что, по большому счету, понятие «сейчас» должно относиться не к нашему времени и не ко времени Тома, а ко времени создания книги.
Но, разумеется, мы воспринимаем это слово иначе. К тому моменту, как это слово появляется в повествовании, мы успели сблизиться с Томом настолько, что его время становится нашим (по крайней мере, на то время, которое мы проводим за чтением о Томе). Мы отождествились с ним, мы сочувствуем ему, и его мысли — а заодно и его «сейчас» — отчасти становятся нашими.
И тут начинается самое интересное, потому что (как я уже упомянул в связи с «Эммой») хороший писатель рассказывает историю так, что мы не замечаем переходов между взглядом на Тома со стороны и взглядом самого Тома, взглядом Тома «тогда» и взглядом Тома «сейчас», взглядом с точки зрения Тома как такового и нашим собственным взглядом, окрашенным мыслями и чувствами Тома, с которым мы частично отождествились. Если не присматриваться специально, мы просто не обращаем на все это внимания. Все подобные переходы, плавные и легкие, кажутся совершенно естественными, хотя на самом деле это сложные психологические маневры.
Но кто их совершает?
«Что значит „кто“? Конечно, Филиппа Пирс!» — воскликнет мистер Здравый Смысл, он же Читатель-которого-не-одурачишь. Но если мистер Здравый Смысл действительно так считает, он уже благополучно одурачил себя сам. Минуту назад я говорил о рассказчике и употребил по отношению к нему местоимение «она». Мистер Здравый Смысл проглотил это, не поморщившись, полагая, что я имел в виду автора. А вот и нет! Я имел в виду именно рассказчика — и с таким же успехом мог бы обозначить его местоимением «он». Действительно, что мешает этому бесплотному голосу рассказчика оказаться мужским?
«Но разве автор и рассказчик — не одно и то же?» — вопрошает мистер Здравый Смысл, едва скрывая негодование.
Отвечаю: нет! Рассказчик — это персонаж, придуманный автором, точно так же как Том и Хетти, дядя Алан и тетя Гвен или, если уж на то пошло, как мистер Вудхаус и Эмма, мистер Найтли, мисс Бейтс и все остальные персонажи романа. Однако нужно иметь в виду, что рассказчик — персонаж очень необычный: он проявляется только в форме бесплотного голоса. Лично я полагаю, что на самом деле рассказчик вообще не человек, и его отношения со временем — одна из особенностей, выдающих его (или ее) сверхъестественную, нечеловеческую природу.
Задумаемся о том, на что способен рассказчик. Он, как мы уже видели, может перепрыгивать из одного сознания в другое. Люди такого не умеют. Он может носиться взад-вперед во времени, ныряя в его поток то там, то сям, — стремительно, как зимородок. Как я уже говорил по другому случаю, мой любимый пример повествования с точки зрения так называемого всеведущего рассказчика — знаменитая глава из «Ярмарки тщеславия» Теккерея, в которой описывается паника в Брюсселе во время битвы при Ватерлоо. Рассказчик охватывает взглядом всю панораму происходящего, сосредоточиваясь то на одной, то на другой детали, то забегая вперед на несколько дней, то возвращаясь к событиям, предшествовавшим битве, а временами устремляясь в далекое прошлое или в столь же отдаленное будущее. И, наконец, в последнем абзаце он снова окидывает взором всю панораму, после чего дает крупным планом двух главных героев, один из которых не знает, что сталось с другим, а другой больше не может знать ничего:
В Брюсселе уже не слышно было пальбы — преследование продолжалось на много миль дальше. Мрак опустился на поле сражения и на город; Эмилия молилась за Джорджа, а он лежал ничком — мертвый, с простреленным сердцем.
Эта способность повествователя переноситься из точки в точку со скоростью мысли, окидывать взглядом целостную картину, а миг спустя уже пикировать, как стрекоза, к какой-нибудь избранной точке и концентрироваться на ней с предельной точностью, и вдобавок свободно перемещаться вперед и назад во времени — одно из самых необыкновенных изобретений человечества. Мы привыкли к ней и принимаем ее как должное, но, по-моему, она заслуживает внимания и отдельной похвалы. Не знаю, изумляет ли она в такой степени кого-то еще, но лично мне при виде подобного хочется протереть глаза и воскликнуть: «Вот так чудо!» Читая книгу, автор которой настолько блестяще управляет рассказчиком — этим призрачным, сверхъестественным существом, чей голос так похож на человеческий, — я всякий раз прихожу в восторг при мысли об открывающихся перспективах и, в том числе, возможностях для мистификаций.
(Небольшая реплика в сторону: только что я упомянул о «так называемом всеведущем рассказчике». Именно так его часто называют, но это не вполне точно: чтобы доказать всеведение рассказчика, понадобился бы текст, повествующий буквально обо всем на свете, и рассказ этот продлился бы дольше, чем отпущено жизни нашей Вселенной. Тем не менее рассказчик действительно знает немало, а потому его стоило бы называть многознающим. Вполне достойное слово; я даже решил полюбопытствовать, что говорится о нем в моем любимом словаре — переработанном издании «Словаря Чемберса» за 1959 год, уже сильном потрепанном и неоднократно подклеенном, удобным по формату и полным всевозможным маленьких проказ, столь милых сердцу всех поклонников «Чемберса». Я открыл его и обнаружил слово «многознание», multiscience, которое определялось попросту как «осведомленность о многих вещах». Чтобы проверить, не вышло ли это слово из употребления, я заглянул в самого свежего из имеющихся у меня «Чемберсов» — десятое издание, за 2006 год, размерами примерно с микроволновку, — и обнаружил, что искомого слова больше нет. Зато мне попалось на глаза определение слова mullet, которым я не могу с вами не поделиться: «стрижка, короткая спереди, длинная сзади и нелепая со всех сторон».)
