Настя застыла, не зная, что сказать. У нее было две версии – мамина, а теперь еще и версия Глеба. В какую верила она? Утром в одну, ночью в другую. А чаще всего ни в какую.
– Да.
– Отлично, – Антонина склонилась к столу, собираясь действительно посвятить внучку в то, что помнила, знала, понимала, принимала. Не успела – в дверь позвонили. – За солью, наверное, опять. А ты здесь сиди. Только попробуй сбежать – получишь по мягкому месту. Ремень дедушкин вон до сих пор на месте висит. Услышала?
Наста кивнула, а потом развернулась к окну, часто моргая. Нужно успокоиться. Когда бабушка вернется – нужно быть предельно спокойной и готовой слушать. Слушать, а еще понимать, отрицать или соглашаться.
Девушка встала из-за стола, подошла к подоконнику, провела пальцами по тюли, пытаясь дышать глубоко, ровно, медленно.
– Я на кухне буду, если что, – а когда Антонина Николаевна вернулась, младшая Веселова резко обернулась, чувствуя, как сердце подскакивает к горлу.
– Нет, – она обогнула стол с противоположной от вошедших стороны, собираясь юркнуть мимо двух застывших фигур, позорно сбегая.
– А ну стой, – сделать этого ей не дали – бабушка выставила руку, преграждая путь, а с другой стороны обойти Настя не решилась бы – с другой стороны стоял Глеб.
– Зачем? – Настя вскинула на него злой взгляд, сжимая кулаки.
Девушка не видела его около недели, а он уже будто осунулся, постарел, похудел. Наверное, сама она не лучше.
– Нам надо поговорить, Настя.
– Я не собираюсь…
– И вы поговорите, – ее перебили. Бабушка. Человек, который должен был горой стоять на страже ее душевного равновесия, сам же толкал на разговор с мужчиной, на которого даже смотреть было сложно. – А я буду на кухне. Только посуду не бейте.
Смерив суровым взглядом внучку, а потом и Имагина, она вышла, оставляя их наедине.
Вот теперь можно сбежать. Даже нужно. А Настя не могла пошевелиться, глядя на его кроссовки.
– Присядь, пожалуйста.
Послушалась. Со скрипом пододвинула ближайший стул, села на него, чтобы снова уставиться на носки мужских кроссовок. Кроссовки прошли в комнату, тоже взяли стул, подняли, принесли слишком близко, опустили, сели, протянули к ней руки, но Настя подскочила, тут же пряча свои под пятой точкой. Она и говорить-то не готова, зачем он пытается коснуться?
– Я тебе хочу рассказать все с самого начала…
– Только быстро.
Глеб вздохнул, но спорить не стал. Свою речь он готовил на протяжении пяти часов пути. Готовил тщательно, но стоило увидеть ее, как все забылось.
– Я увлекся мотоциклами, когда мне было лет пятнадцать, на восемнадцатилетние родители подарили мне мой личный первый байк. – Настя бросила быстрый злой взгляд, но смолчала. Каждое его слово теперь будет восприниматься через призму того, что на ее восемнадцатилетние отец не мог подарить ей уже ничего, даже свою любовь. – Мы с Лехой фанатели, пылинки с него сдували, гоняли, конечно, но никогда не попадали в неприятности.
– Вы человека сбили… Пьяные.
– Я же говорил уже, почему Леха выпил, почему мы поменялись.
– Да какая разница, почему он выпил? Кто был за рулем?
– Не знаю, – Глеб посмотрел прямо на Настю, она в ответ так же.
– Как ты можешь не знать?
– Я не помню ничего с момента, как мы остановились, когда я рассек бровь. Следующее воспоминание – больничная палата. Я не знаю, кто был за рулем.
– Зачем ты врешь? Просто скажи, Глеб. Кто сбил моего отца? Ты или твой дружок? Я же не пойду в милицию, чего-то требовать. Я просто хочу знать, из-за кого он погиб?
– Я не знаю, Настя, – повтори Имагин еще несколько раз, она взвыла бы.
Мама всегда считала, что все эти россказни об амнезии – сказки, на которые неплохо купился суд. И сейчас Насте казалось, что ее пытаются развести так же.
– Но мне очень жаль, что из-за нас… – мужчина продолжил.
– Жаль, – Веселова тут же перебила. – Раз тебе так жаль, Глеб, почему же ты не пришел с повинной? Почему вы откупились? От нас, от правосудия? Тебе было настолько жаль? – девушка повысила голос, сама того не замечая.
– Мы не откупались. Во всяком случае, отец клялся, что он никому не платил.
Настя фыркнула, поднимаясь со стула. Обошла его, вновь приблизилась к окну, уже оттуда развернулась, глядя на сгорбившегося Глеба.
– Папа неплохо решил твои проблемы, вот только неужели ему не обидно, что сыночек отрекся от славной фамилии? Я вот ношу папину с гордостью, а знаешь почему? Да потому, что это все, что осталось мне от отца! – голос сорвался, девушка всхлипнула, разворачиваясь к окну.
Нет. Она ошибалась. Не сможет простить. Никогда не сможет. Между ними вечно будет стоять та ночь. Тот байк. И неважно, кто был за рулем – Глеб или его друг, папу это не вернет.
– Прости меня, Настя, – он подошел, собирался прикоснуться, но Веселова повела плечом, уворачиваясь. Шумно выдохнув, Имагин опустил руку. А потом они долго просто стояли. Настя изредка всхлипывая, параллельно стирая следы слез со щек, боясь развернуться и увидеть его так близко. И Глеб – осознавая, что даже прикоснуться права не имеет.
– Уйди, пожалуйста, – она шепнула, не сомневаясь, что услышит. – И больше не появляйся в моей жизни. Никогда. Я не прощу. Не смогу простить.
И она, и он вздрогнули, когда на кухне что-то полетело на пол.
Он принял ответ. Как бороться там, где не имеешь права бороться? Как пытаться искупить то, что невозможно искупить? Как просить прощение, если простить невозможно?
Имагин вышел молча, тихо закрыл за собой дверь, спустился вниз. Настя видела, как мужчина останавливается у машины, прислоняется лбом к нагретому на солнце боку, с силой сжимает пальцы на ручке, а потом лупит ногой по диску.
Пытаясь не расплакаться, Настя закусила кулак.
Нельзя так жить. Он тут – и хочется расцарапать ему лицо, отомстить болью за ту боль, которую причинил. Он там – и хочется нестись навстречу, чтобы умолять простить за то, что заставила страдать. А потом перед глазами снова мама и ее боль. Папа и его смерть. И снова Глеб, когда прилетел из командировки. А потом вырезка из газеты, где мужчина с серым овалом вместо лица сидит, сгорбившись, сжав руки в кулаках.
Машина выехала со двора, а Настя развернулась, упала на стул, шумно отодвинула тарелку, кажется, даже нож на пол упал, снова начиная рыдать от своей беспомощности и бессилия.
Плакала долго, не замечая, что бабушка снова в комнате, гладит по волосам и тихо шикает, ждет, когда внучка придет в себя.
– Я люблю его, бабушка, – не выдержав, Настя подняла голову, юркнула в раскрытые объятья, позволяя укачивать себя, все так же гладя и приговаривая что-то нежное, но очень важное.
