– Все будет хорошо, Настя, не волнуйтесь, – на ее плечо опустилась тяжелая мужская рука – это снова был отец Глеба.
Она помнила, как когда-то, семь лет тому, именно этим же голосом, он предлагал маме помощь, компенсацию за утрату кормильца. Мама тогда выгнала его из дому, даже слушать не пожелав – не поверила, что в его словах есть хоть доля искренности, правды. Сама же Настя теперь могла только молиться о том, чтоб его слова оказались правдивыми.
***
– Зачем он полез туда, мамочка, ну зачем? – прошло три дня. Хуже Глебу не стало, лучше тоже. В себя он не приходил, от аппаратов его не отключали. Отец все порывался перевести сына в другой госпиталь, но врачи каждый день настойчиво рекомендовали не трогать больного. Все происходящее – в пределах нормы. Только с каждым днем эта норма все больше заставляла отчаяться.
Бедную Татьяну Северову, рвавшуюся дежурить у кровати сына днем и ночью. Настю, которой никто не мог запретить это делать, да и не пытались особо. Марка, который чувствовал себя виноватым в том, что друг так пострадал.
Даже Наталья, которая тоже теперь практически прописалась в палате Глеба, чувствовала, что отчаянье и нетерпение дочери передается и ей.
Именно так – в гипсе, без сознания, с иглой в вене, она увидела Имагина с близка впервые, после такой неожиданной встречи на пороге их квартиры. Чувствовала ли она себя отомщенной? Чувствовала ли радость из-за того, что как и ее Володя когда-то, человек, которого на протяжении долгих лет она считала виновной в его смерти, тоже находится где-то на грани жизни и смерти? Нет.
Она видела, как больно Насте, как дочь иногда не выдерживает, встает с кресла, подходит к его кровати, склоняется к самому уху, а потом, глотая слезы, начинает рассказывать о том, как любит, и умолять проснуться. И именно в это время, здесь, в больничной палате Глеба Имагина, Наталья осознала окончательно – счастье дочери для нее важней, чем собственная боль. И потому впервые, прекрасно осознавая, что делает, и искренне желая именно этого, пошла в церковь неподалеку, чтобы поставить свечу за здравие Глеба Северова, человека, которого ненавидела на протяжении семи долгих лет.
Там же она встретилась и с будущей свекровью своей дочери. Они узнали друг друга, Наталья кивнула Татьяне, та ответила так же, но подходить не стала ни одна, ни другая. Отпускать обиды нужно постепенно. И Наталья не была уверена, что хоть когда-то сможет отпустить свою окончательно, но она готова была пытаться.
– Он спас ребенка, Настюш, ее бы насмерть сбило, – обнимая дочь, старшая Веселова тогда долго укачивала кровинушку, слушая, как она попеременно начинает плакать, а потом успокаивается, выпрямляется, напряженно смотря на неподвижного Глеба, и через секунду снова утыкается в плечо матери, разражаясь новым потоком слез.
Это длилось уже три дня, и, что просто убивало, никаких четких прогнозов врачи не давали. Состояние стабильное. Это радовало их, но доводило до отчаянья остальных. Насте осточертела эта стабильность. Иногда даже хотелось его встряхнуть. Такого бледного, спящего, молчащего. Она сдерживалась из последних сил. Пока сдерживалась, а дальше?
– Когда он проснется, мамочка, ну когда? – снова не выдержав, Настя встала с кресла, подошла к кровати, наклонилась, прижимаясь щекой к щеке, зашептала еще отчаянней, чем делала раньше. – Глебушка, открой глазки, ну пожалуйста. Мы же к бабушке обещали съездить. У нас свадьба скоро, я люблю тебя, в конце концов, ну проснись, Глеб. Ну пожалуйста…
Затаив на несколько секунд дыхание, Настя искренне ждала, что он откроет глаза. Ждала секунду, две, три… А потом бессильно стиснув зубы, выскочила из палаты, потом из больницы, зло пнула кованую лавку, еще раз и еще. Злясь на весь мир, села на нее, запрокидывая голову. Небо – чистое, солнечное, такое спокойное… Оно ведь и ее должно успокоить – но куда там?
Каждый раз, когда Глеб не оживал после ее просьб, Настя злилась или отчаивалась.
Нельзя было пускать его в тот день на работу. Надо было накормить завтраком дома, чтоб они с Марком остались в офисе или пошли в другое место. Надо было выйти с пары до окончания, набрать, заставить остановиться чуть раньше, чем они подошли бы к тому переходу.
Медленно выдыхая, Настя закрыла глаза, а потом снова их распахнула.
– Пап, он же не умрет, правда? Он ведь не может умереть?
Вот только кто же ей ответит? Некому.
Потому пришлось вновь брать себя в руки, возвращаться в палату, убеждать маму, что она успокоилась и домой раньше времени не поедет. Причем не поедет ни в их с Глебом дом, ни в свой старый. И там, и там было одинаково пусто без него. А потом держать лицо до того момента, как мама уйдет, тяжело вздыхая.
И стоит закрыться двери, как Настя в очередной раз повторяет безнадежную попытку достучаться до любимого – склоняется к уху, щека к щеке, шепчет.
– Глебушка… Глебушка… Я торможу на льду ужасно, я водить до сих пор не научилась по-человечески, мне еще детей рожать твоих, ну что же ты медлишь? Почему не просыпаешься? Мы же время теряем. Проснись, пожалуйста…
Она умоляет, а он спит. Это даже было немного похоже на то время, когда Настя еще динамила такого настойчивого опасного Имагина. Но он ведь тогда не сдавался, значит и она не будет.
А шептать, просить, обещать, клясться, Настя могла до хрипоты. Лишь бы помогло…
***
Особо верующим Глеб не считал себя никогда. Не считал ровно до того момента, как не попал… куда-то.
Он допускал две версии – либо это все цветные галлюцинации, либо он таки попал.
Вокруг было бело и стерильно, как в больнице, а сам он тоже был одет в какую-то белую сорочку, крайне не вписывающуюся в образ мужественного представителя сильного пола.
Стоило подумать об этом, как мужественности ему явно поприбавилось – сорочка пропала, а на ее месте – джинсы с рубашкой. Когда-то любимые. Хотя почему когда-то? Любимыми они были семь лет тому, а потом их пришлось выбросить – вследствие аварии они подрались и изгваздались в грязи вперемешку с кровью.
По идее, это должно было бы насторожить, но Глеба сие совершенно не задело. Он стоял посреди белизны, оглядываясь вокруг.
Иногда откуда-то со стороны доносился еле слышный шепот: кто-то просил вернуться. Хотя, опять-таки, почему кто-то? Настя. Угрожала, умоляла, обещала, снова угрожала, а он и рад бы вернуться, но не может… Может только «нажелать» себе старинные джинсы и пялиться в белизну.
– Она ж не успокоится, пока не вернусь, – подняв голову вверх, Глеб не то, чтоб крикнул, но сказал громко. Почему вверх? Ну раз декорации белые, значит, начальство скорее всего наверху. Почему громко? Вдруг не расслышат?
– Вернешься, не волнуйся, только сначала поговорим…
Ответили ему не сверху и совсем даже не громогласно.
Незнакомый мужской голос раздался за спиной. Глеб развернулся.
