Но вернемся к этой загадочной стабильности нарратива, делающей его почти неуязвимым перед лицом очевидных, казалось бы, противоречий. Да, прежде всем «фактам», которые на самом-то деле очевидно выбивались из логики действующего нарратива, всегда находилось какое-то вполне «логичное» объяснение, причем как раз изнутри самого этого нарратива: друг просто не нашел еще ту единственную, муж-бесхребетник – не может никому отказать, а тем более начальнику, ну а ребенок. он «весь в отца пошел» или, например, «у него переходный возраст». Все эти объяснения представлялись нам абсолютно разумными, естественными, и каждое из них лишь укрепляло актуализированный в нас нарратив: «Почему мой друг гетеросексуален?» – «Потому что он не может найти свою единственную! Не единственного же!»; «Почему муж не является домой и постоянно на работе?» – «Конечно, потому, что он бесхребетный и никому отказать не может! Нет бы, конечно, по-другому как-то – хитростью, например, но он не умеет», а «Почему у ребенка проблемы с успеваемостью?» – «Ну, ясно почему – он же вылитый отец! Именно поэтому! да и переходный возраст вдобавок».
Иными словами, там, где, казалось бы, мы должны были засомневаться, озадачиться и спросить себя: «А что это, собственно говоря, происходит? Почему так? Может быть, я чего-то не понимаю?» – действующий нарратив предлагал нам объяснение, которое, напротив, словно бы специально лишь усиливало его. Там, где тонко, нарратив не рвется, там он латает пробоины с удвоенной силой! Он, иными словами, ведет себя подобно живому существу – везде, где возникает риск оказаться разоблаченным, нарратив прикладывает максимум усилий, чтобы сохранить и утвердить себя. Он словно бы чувствует опасность и всячески старается предотвратить свою гибель
[83]. Но, конечно, никакой своей собственной жизненной силой наши нарративы не располагают, но живое существо действительно присутствует – то самое, что эти нарративы создает.
Впрочем, тут имеет место радикальная подмена: после того как мы восприняли в себя мир интеллектуальной функции, после того как мы дали себя самим себе через создание фикции личностного «я», после того как все наши отношения с реальностью оказались опосредованы не просто психическим аппаратом, но плоскостью, а затем и пространством мышления, наше биологическое – как живых существ – стремление к выживанию трансформировалось в стремление к выживанию нашего фиктивного личностного «я», к сохранению стабильности структуры пространства нашего мышления. Теперь мы боремся за выживание этих виртуальных образований, принадлежащих лишь миру интеллектуальной функции, но не реальности как таковой, взятой целиком, так, словно бы риску подвергаются не эти наши умозрительные конструкции – личностное «я», структура пространства мышления, бесчисленные нарративы, а сама наша жизнь.
Все это, конечно, является чистейшей воды иллюзией: никакой угрозы хотя бы даже и полная перемена всех наших представлений (о мире, о других людях или о самих себе) для нас на самом деле не представляет. Один нарратив, по существу, ничем не лучше и не хуже другого, но мы боремся за них – их сохранность и «истинность», потому что именно с этим содержанием нашего индивидуального мира интеллектуальной функции мы и отождествляем себя. Наше личностное «я» – та самая невидимая ось, существование которой обусловливается движением вокруг нее содержания нашего внутреннего психического пространства, и если это содержание подвергается риску (может как бы погибнуть), мы воспринимаем это как риск собственной смерти.
Никто в истории человечества от перемены взглядов, конечно, еще не умирал (и умереть, понятное дело, не может, если не решит зачем-то покончить с собой), но, к сожалению, мы этого так не чувствуем. Для нас гибель нашего «мировоззрения» психологически равнозначна смерти, что, конечно, иллюзия и полная чушь. Однако понять это наше фундаментальное заблуждение можно лишь аналитически, почувствовать этого мы все равно не можем. Тут действует то самое правило: представления кажутся нам реальными – мы так чувствуем, а подлинная реальность может быть нами лишь реконструирована, – мы можем иметь эффективные модели реальности, но чувствовать мы всегда будем что-то другое – образы своих представлений.
Все это, впрочем, вполне естественно: наш биологический мозг естественным образом живо реагирует на «осязаемые образы», рисуемые нашими представлениями, и совершенно не понимает той аналитики, которая может возникнуть исключительно в рамках мира интеллектуальной функции. Именно поэтому, кстати сказать, нашему мозгу и нужны нарративы – то, что можно примерить на себя, почувствовать, испытать. Получая такой опыт – облекая факты в нарративы и реагируя на них, – наш биологический мозг может сформировать «отношение» к тому или иному «факту». Но нельзя относиться как-то к интеллектуальному объекту мира интеллектуальной функции – он другого происхождения, иной природы, нежели тот мир, для которого создавался наш мозг (а он создавался для выживания в «осязаемой» среде). Мир интеллектуальной функции находится, таким образом, как бы в другом измерении реальности – собственно в культурно-историческом. Он дан нам через посредство других людей, которые и предложили нам – в качестве средства и среды нашего взаимодействия – реальность мира интеллектуальной функции.
Итак, нарратив начинает трещать по всем швам только под напором противоречащих его логике «фактов», но в подавляющем большинстве случаев именно подобные противоречия, как оказывается, труднее всего заметить. А потому для разоблачения вездесущей иллюзии «понятности» требуются или чрезвычайно серьезная работа мышления, или «факты», действительно из ряда вон выходящие. Тогда нарратив и в самом деле может обрушиться почти одномоментно, но пока этого не произошло, вся поступающая к нам информация легко утрамбовывается в канву господствующего нарратива и лишь парадоксальным образом подтверждает в наших глазах его «истинность». Многое, впрочем, мы и вовсе пропускаем мимо ушей, легко адаптируясь к этому, как нам кажется, «белому шуму» реальности.
Таким образом, проблема нашего взаимодействия с этими «специальными интеллектуальными объектами» – «другими людьми» – не только в том, что мы «узнаем» в них то, что и так нам хорошо известно, то есть содержание собственного опыта (объясняем непонятное понятным). Проблема еще и в том, что, собирая «факты» в рамках некой придуманной нами истории – нарратива, мы оказываемся заложниками соответствующей структуры, и уже сам этот нарратив начинает диктовать нам свои правила «понимания». Теперь мы буквально принуждены интерпретировать все «факты», с которыми здесь сталкиваемся, строго определенным образом – так, как если бы присвоенный нами реальности нарратив и был этой самой реальностью.
В любом нарративе – а он всегда приписывается реальности, но не обнаруживается в ней – наличествует какая-то своя логика и структура (что-то вроде порождающих грамматик Ноама Хомского). Реальный другой человек может быть описан таким нарративом, но на самом деле он, конечно, не есть этот нарратив, причем даже (а иногда и в особенности) если этот нарратив создан самим этим человеком.
