Звучит, возможно, странно, но нам никуда не уйти от признания этого факта: если мы хотим какие-то интеллектуальные объекты (не «других людей») превратить в «специальные объекты», то нам для этого потребуется этих «других людей» с нашего специализированного под эти нужды «серверного пространства» убрать. Придется хотя бы частично и временно зачистить свою «дефолт-систему мозга» от «других людей», освободив это место для тех объектов, о которых мы собираемся озадаченно думать, – например, о математической «теории категорий» или о «ядре атома», о «репликации двойной спирали ДНК» или о «принципе неопределенности Гейзенберга». И вряд ли можно надеяться на то, что «дефолт-система мозга» освободит себя сама по себе.
Собственно, здесь нам и открываются предельно сложные отношения «дефолт-системы мозга», ответственной за поддержание в нашей голове всей матрицы наших социальных отношений и зон «префронтальной коры», ответственных за осознанное и целенаправленное «торможение» [А. Р. Лурия]
[98]. Очевидно, что для этого потребуются колоссальные интеллектуальные усилия и для того, чтобы удалить с сервера «других людей», его исконно занимающих, и для того, чтобы ввести соответствующие интеллектуальные объекты в состояние «специальных объектов».
Что касается «дефолт-системы мозга», то у нас она заселена нашими представлениями о «других людях», а вовсе не «специальными объектами». Впрочем, это, надо полагать, результат интроекции мира интеллектуальной функции. Тогда как эволюционно она, судя по всему, приспособлена как раз к неопределенности: если ее задача в природе заключается в постоянном сканировании социального пространства – реального поведения наших сородичей (сигналов, от них исходящих), а не прокручиванием замкнутых на самих себя нарративов (наших представлений о других людях), то место для неизвестного, для того самого «х», в ней за каждым элементом предусмотрено.
Мир интеллектуальной функции, продолжая ту же компьютерную аналогию, инсталлирован на структуры «дефолт-системы мозга» человека, тогда как у животных она никакая не «дефолтная», а как раз активная система сканирования наличной действительности. У человека же она включается именно тогда, когда мы ни о чем целенаправленно не думаем. Может быть, именно поэтому озадаченное мышление, по крайней мере феноменологически, действительно представляется нам чрезвычайно странным состоянием. Это вовсе не то же самое, что сидеть и считать в столбик или разбираться в том, что значит тот или иной термин, используемый автором какой-нибудь научной монографии. Это состояние, которое можно назвать «сосредоточенной растерянностью», или, еще точнее, «растерянной сосредоточенностью».
Так или иначе, но для того чтобы оказаться в состоянии озадаченности, решая проблемы, не связанные напрямую с нашими социальными отношениями (как, например, та, которую сейчас решаю я, пытаясь удерживать в себе «специальные объекты», необходимые для понимания «пространства мышления»), мы должны использовать тормозные функции префронтальной коры. Они необходимы нам для того, чтобы зачистить пространство мышления от «других людей» (по крайней мере, временно превращая их из «специальных объектов» в своего рода предметы с функциями), а также – отсепарировать искомые интеллектуальные объекты от опутывающих их нарративов, втолкнуть в них неизвестное «х», превратив их тем самым в «специальные объекты». Собственно это и есть озадаченность, а дальше уже начинается работа интеллектуальной функции, которую мы не контролируем сознательно – она просто обеспечивает непосредственную работу этого нашего «сервера».
Соображение № 9
Об интеллектуальной функции
Прежде всего попытаемся осмыслить такой парадокс: кажется вполне естественным думать, что мы в своей обыденной жизни имеем дело с теми или иными предметами – например, со «стулом» или со «столом» (по крайней мере, так это звучит в наших самоотчетах: «Мне нужен стул, чтобы сесть за стол»). Но думаем ли мы в этот момент собственно «стул» и «стол», или нам надо сесть, потому что мы, например, хотим что-то написать, перекусить, поиграть в шахматы? Какое место во всем этом занимает «стул» и «стол»?
Когда у меня болят ноги, я ищу стул не потому, что мне нужен стул как таковой, но потому, что у меня болят ноги, а сидеть на полу для меня непривычно. То есть «стул», «стол», да и любой другой предмет, по сути, лишь видимый элемент происходящего – нечто, через что моя деятельность может быть зафиксирована, рассказана. Это то, что заметно, потому что в этой точке происходит своеобразный переход хода – я как бы переключаюсь с одной деятельности на другую: вот я стоял рядом со стулом, потом сел на стул, потом снова встал со стула, подошел к столу. Но точка перехода – это еще не само действие, а само действие в каком-то смысле происходит как бы «между» предметами, которые лишь регистрируют фазы моей активности.
Теперь посмотрим на возникшее в этом объяснении «хочу»: мне нужен стол, потому что я хочу написать письмо, мне нужен стол, потому что я хочу пообедать. Нам кажется естественным думать, что лев, например, гонится за зеброй, потому что он хочет ее съесть. Но так ли это? Разве он не гонится за ней, потому что он голоден? Но может ли лев испытывать «голод», или он просто находится в некоем психофизиологическом состоянии, когда зебра кажется ему желанной (вкусной, манящей)?
[99] Что здесь является фактической интенцией?
Некий человек говорит: «Я хочу большой и чистой любви». Так ли это? Хочет ли этот человек некой такой любви, или он хочет чего-то другого, например, перестать чувствовать себя одиноким, знать, что ему есть на кого положиться, или, может быть, наконец, он просто хочет испытывать сильное сексуальное влечение? Что здесь фактическое «хочу»?
Полагаю, что его все-таки интересует некий профит, удовлетворение определенного недостатка, нехватки, а не просто какая-то абстрактная сущность «большой и чистой любви». Давайте спросим его: будет ли он по-прежнему хотеть «большой и чистой любви», если ничто из перечисленного не случится – не будет ни сильного сексуального влечения, ни поддержки, ни взаимопонимания? Нужна ли льву зебра, если она не сможет избавить его от психофизиологического состояния «голода», которое у него возникло?
Не знаю, насколько мне удается это показать, но в этом действительно суть дела: нечто действительное, фактическое, настоящее как бы исчезает («утекает сквозь пальцы») из наших самоотчетов. Даже в наших мыслях о том, что нам, вроде бы, необходимо, мы не думаем того, чего хотим на самом деле. Наш язык словно бы специально устроен таким образом, чтобы не сказать того, что нам действительно важно, не предполагает возможность высказывания изначальной, фактической интенции. И лично меня это совершенно не удивляет: язык, разумеется, создавался не для того, чтобы я (или кто-либо другой) эманировал свои «хотелки» или «высказывал самого себя». Цель языка утилитарна – он необходим для того, чтобы я мог осуществить эффективную коммуникацию с другим существом, которое этот язык понимает и способно оказать мне содействие.
