«Мышление», таким образом, это не только не «личность», но даже не какая-то «конструкция», обладающая «плотью и кровью», а лишь такой вот жест, серия жестов – один, другой, третий: порвать, ощутить нехватку, обратиться за фактами. Но что об этом можно сказать? Как это может быть выражено в языке? Это, по существу, такой же навык, как, например, ходьба или жевание, и его всегда можно назвать в языке, но номинация лишь фиксирует элементы некоего процесса. Сам процесс оказывается «между», а то, что мы хотим сказать, всегда скрывается между слов, но мы этого не замечаем. Не замечая, мы верим своим словам так, будто бы они означают то, что как бы призваны означить, и мы оказываемся в западне, устроенной нашими нарративами.
Собственно, по этим причинам я и настаиваю на том, например, что «озадаченность» (состояние озадаченности) и «решение задачи» (как описание некого действия) – не одно и то же, а наличие «нехватки» еще не означает, что у него – нашего мышления – вообще есть эта опция – «иметь цель». Но подобные ошибки возникают постоянно: мы не замечаем определяющий наше мышление жест и тут же бросаемся на поиски подходящего, как нам кажется, нарратива – пытаемся как-то рационализировать происходящее, говорить о мышлении так, как если бы речь шла о системе обучения, формальной логике, аналитическом подходе и других социальных практиках, что, конечно, совершенно неверно.
Короче говоря, мы заложники историй (если не сказать – сказок) о мышлении. Если же мы все-таки зададимся вопросом о том, что происходит на самом деле, когда мы действительно думаем, то окажется, что все эти аналогии никуда не годятся. Более того, если мы внимательно приглядимся, то поймем, насколько подобные сравнения нелепы.
Думая о мышлении, будучи в плену подобного рода нарративов (метафор, аналогий, схем), нам кажется, что «задачи», которые решает наше мышление, выглядят подобно задачкам из школьного учебника, где «все дано», и все, что дано, – это ровно то, что нужно, чтобы найти правильный ответ: поезд вышел из пункта «А» в пункт «В» в 17.30, скорость такая-то, расстояние такое-то, когда он придет в пункт «В»? Но в подобной ситуации действительное мышление оказаться не может – было бы, по крайней мере, странно, если бы реальность предлагала ему уже решенные по существу квесты.
Иными словами, тут неверен сам подход, потому что наше мышление, как мы могли убедиться на протяжении всего этого исследования, не решает какие-то задачи, а исследует «факты» реальности, создает интеллектуальные объекты, работает с ними – как сопоставить, как организовать, что новое произвести, какую реконструкцию происходящего сформировать. Откуда здесь может взяться задачка, в которой «все дано»?
Или, например, «цель». В нашем языке, как мы уже выяснили, многое строится из гипотезы о существовании некой конкретной «цели», но лишь потому, что единственный способ описать наше поведение в языке – это указать на некую «целенаправленность деятельности».
В действительности же происходит нечто совершенно другое: озадаченное мышление испытывает нехватку «фактов» (интеллектуальных объектов), которые бы позволили ему реконструировать реальность для последующего эффективного действия. Причем эта «нехватка» – это вовсе не какое-то там неудовлетворенное желание (как это могло бы показаться любому заправскому производителю гомункулов), а именно недостаток данных – не «страстное желание», а скорее нечто вроде растерянности, поиска недостающих ингредиентов решения. Но это, опять-таки, не какая-то аналитическая работа, а лишь работа по поиску неизвестного, конфронтация с реальностью: озадаченное мышление в каком-то смысле выбивает, высекает факты из принципиально скрытой от него действительности.
Наконец, мышление не может быть и «логическим» в том смысле, как мы привыкли думать о «логическом мышлении». Для того чтобы мышление было «логическим», элементы, которые оно использует, должны быть стабильными, устойчивыми, а кроме того, поименованными. Однако интеллектуальные объекты пространства мышления никакой стабильностью обладать не могут. Напротив, сила интеллектуальной функции заключается в ее способности видоизменять эти элементы (тензорные интеллектуальные объекты), пребывая в постоянном поиске необходимой комбинации составляющих уже внутри этого элемента. И уж конечно, наименование – это не то, что может сохранить нам жест мышления в его фактичности.
Язык просто не способен ухватить эту динамику – для него «Кант» всегда «Кант», что бы я о нем ни думал. Но важно ведь именно то, что я о нем думаю. Или, например, что Эйнштейн думает об «относительности», всякий раз в разных таких комбинациях используя одно и то же слово, – лишь вынужденный компромисс, выполняющий в лучшем случае какую-то утилитарную функцию фиксации целостного концепта, тензора соответствующего интеллектуального объекта. Всякий раз в любой новой комбинации мы понимаем тот или иной объект по-разному, разворачивая соответствующий тензор то так, то иначе, в зависимости от наличествующей в нас озадаченности.
Этим я хочу сказать, что наше привычное представление о мышлении является, по существу, одной большой ошибкой. Реальное озадаченное мышление (не то, что использует уже заготовленные шаблоны и является, по существу, псевдомышлением) занимается выявлением новых и новых фактов реальности, созданием новых и новых реконструкций реальности, проверкой этих реконструкций реальности в конфронтации с реальностью и поиском той комбинации интеллектуальных объектов – реконструкции реальности, которая даст ему возможность обнаружить следующий эффективный шаг.
Главная же проблема мышления – это трудность в формировании продуктивной озадаченности. Прежде всего потому, что реальность мира интеллектуальной функции не может оказать нашей интеллектуальной активности деятельного сопротивления
[112], а без этого сопротивления нашу интеллектуальную активность и мышлением-то назвать нельзя. Да, мы, вроде бы, и думаем, даже производим новые интеллектуальные объекты, принимаем какие-то решения. Однако без непосредственной и живой связи с реальностью (которая при этом является для нас принципиально недоступной) это мышление, по сути, лишь самодвижущаяся машина, затрачивающая все свои усилия на согласование бесконечных внутренних противоречий.
Таким образом, перед нами всегда своеобразная развилка. С одной стороны, у нас есть множество уже заготовленных нами загодя схем (нарративов, своеобразных лекал), которые легко поглотят и растворят любой «факт», трансформируя конфигурацию интеллектуальных объектов в угоду драматургии соответствующего нарратива. Так что мы всегда можем составить на этом весьма сомнительном основании некое представление о реальности, и все это произойдет, по сути, автоматически, в рамках непрекращающейся интеллектуальной активности нашего мозга средствами псевдомышления.
С другой стороны, мы можем и не спешить с тем, чтобы отдать обнаруженный «факт» на быструю и бездумную по сути вивисекцию нашим нарративам. Мы можем включить, так сказать, эффекты торможения и задержать соответствующий «факт» в некой карантинной зоне озадаченного мышления – словно бы подвесить его в пустом пространстве, высвеченном прожектором нашего осознанного внимания.
