Однако, именно «привходящая информация» позволяет одновременно активизировать нервные центры (нейронные ансамбли), которые в другом случае не активизировались бы совместно нейронной системой нашего мозга (самостоятельно, самопроизвольно).
Отсутствие же такой совместной активизации двух разных, прежде не связанных нейронных ансамблей, не может привести к установлению между ними нейронной связи. То есть, наша интеллектуальная функция не сможет создать из них более сложный интеллектуальный объект (иначе говоря, вероятность самопроизвольного возникновения такой нервной связи чрезвычайно сомнительна).
Когда же мы озадачиваемся, желая получить новые факты того, каковы действительные отношения между вещами в том или ином контексте реальности (ситуации, положении вещей), мы вынуждены, грубо говоря, «всматриваться» в эту «ситуацию» и имеем шанс «усмотреть» в ней некие отношения (положения вещей), которые прежде в нас (и для нас) отсутствовали.
То есть, на нейрофизиологическом уровне эта практика (озадаченность) позволяет нам, благодаря такого рода «внешней стимуляции» одновременно активизировать в себе некие нейронные комплексы (интеллектуальные объекты), которые прежде не актуализировались у нас совместно, и связать их посредством нейронных связей (интеллектуальной функции) в новые, более сложные нейронные ансамбли (интеллектуальные объекты «посложнее»).
Впрочем, не следует забывать, что и наше внутреннее психическое пространство и пространство нашего мышления – это реальность (это то, что происходит). Соответственно, если мы решим говорить о «фактах» реальности, обнаруживаемых в этой ситуации (при таком положении вещей), то интеллектуальные объекты нашего внутреннего психического пространства и пространства нашего мышления сами по себе окажутся «фактами» реальности. На этом и основан механизм мышления о мышлении.
24. Теперь посмотрим на эту ситуацию как бы «с другого конца»: чем понимание того, как мы работаем с «фактами» реальности, может помочь нам в понимании феноменов, которые обсуждаются в методологии мышления применительно к понятию «интеллектуального объекта»: в частности, эффекту «тензора» и понятию «тяжести» интеллектуального объекта
[137].
Напомню, что необходимость введения понятия «тензора интеллектуального объекта» была обусловлена наличием «свернутых отношений», которые могут содержаться в сложных интеллектуальных объектах.
Если, допустим, я имею дело с некой вещью определенного положения вещей, то я оказываюсь ограничен контекстом данной ситуации. В этом контексте (из-за его содержательного давления) я не могу видеть какие-то отношения данной вещи с другими вещами других контекстов (ситуаций, «положения вещей»), которые, впрочем, мне известны, потому что были прежде усмотрены мною в этих других контекстах (ситуациях) и были включены в соответствующий интеллектуальный объект.
Ситуация выглядит так, что я имею некий интеллектуальный объект, но вижу только часть его, хотя, на самом деле, он цельный («запутанный») и именно в таком своем виде, то есть со всеми этими своими дополнительным отношениями из других «измерений» (неявно для меня) влияет на положение дел (вещей) в данной ситуации.
Мы привыкли думать, что имеем дело с некими сущностями, с чем-то существующим, субстанциональным: вот, мол, предметы материального мира – столы, стулья, люди, вот физические явления – электричество, действие гравитационных сил, а вот мой субъективный мир – мои квалиа, мои чувства, мои мысли и т. д.
Нам кажется, что все это некие отдельные субстанции, обладающим собственным существованием. В действительности же, каждый такой «объект» является, во-первых, просто нашим представлением – то есть чем-то, что мы думаем о чем-то; во-вторых, каждая такая штука, если она имеет, так скажем, некий действительный референт в реальности, уже даже в самой этой реальности (не говоря уже о наших представлениях) есть результат отношения неких сил (неким эффектом этого отношения).
Но, в соответствии с самим нашим устройством (эволюционно обусловленными способами работы нашего психического аппарата), мы не видим «объекты» как отношение отношений сил, мы видим их как некие «штуки».
Когда же мы смотрим на такую «штуку», она, будучи означенной, оказывается в соответствующем содержательном контексте (но даже если она еще не означена нами, она все равно находится в некоем, выявленном мною положении вещей, что тоже контекст, хотя и менее зависимый от языковых игр). Данный содержательный контекст диктует нам правила использования этой «штуки», определяет, так сказать, ее атрибуты.
В действительности, то есть для самого моего мозга, это не так. Если представить себе эту «штуку» (субстанциональный, как мне кажется, объект реальности) как некий нейронный ансамбль в моем мозгу, то понятно, что он, будучи сложносоставным (данный сложный интеллектуальный объект состоит из более простых, но связанных так интеллектуальных объектов), имеет огромное количество связей с другими нейронными ансамблями.
То есть, все эти связи (отношения) неизбежно присутствуют, будучи правда свернутыми, в данном сложном интеллектуальном объекте. Они есть, но мы их не видим, потому что действуем в определенном содержательном контексте, который не предполагает их существования.
Действительно, зачем вам думать, что такое «металл», «трение», «сенсомоторная кора», «желудочный пепсин», «систематика растений», «физиология формирования субъективного переживания цвета» и т. д., и т. п., когда вы просто режете помидоры в салат? Нет, все это абсолютно излишне.
Однако же, если соответствующие интеллектуальные объекты в вас есть, то данные отношения (фактические связи между нейронными ансамблями) наличествуют, хотя и свернуты внутри вашего действия по приготовлению данного нехитрого блюда.
Более того, при любом возникновении «внештатной ситуации» (когда каким-то образом изменится положение вещей в реальности) – вы порежете палец, почувствуете боль в желудке, у вас случится судорога, еда покажется странной на вкус, надо будет решить, можно ли класть этот нож в посудомойку и т. д., и т. п. – соответствующие связи, до сих пор свернутые в «объекте», тут же будут вами актуализированы.
Таким образом, богатство возможных реакций и выборов в значительной степени зависит, с одной стороны, от количества имеющихся у нас интеллектуальных объектов, а с другой, и это собственно вопрос «тензорной» функции – от сложности этих интеллектуальных объектов (дополнительных измерений во внутренней организации соответствующего интеллектуального объекта).
Наше сознание, способное оперировать лишь чрезвычайно ограниченным числом интеллектуальных объектов (порядка трех элементов), существенно ограничено в решении сложных интеллектуальных задач.
Данная – по сути, физиологическая – ограниченность может преодолеваться лишь сложностью интеллектуальных объектов, которыми оперирует наше мышление: чем большее количество связей (отношений) создают соответствующий интеллектуальный объект, тем большее количество различного рода отношений возможно между ним и другими интеллектуальными объектами нашего пространства мышления.
