Причем, отношений не в смысле, как они, участники этого нашего мысленного эксперимента, друг к другу «относятся», а в смысле разворачивающейся ситуации – сил внутри нее.
Если я допущу ошибку, чего-то не учту, то меня сразу настигнут последствия – физическое наказание, лишение пищи, даже изгнание, которое, возможно, равносильно смерти.
То есть, я должен постоянно учитывать все нюансы любой ситуации, в которой оказываюсь, и постоянно думать о том, чем она может для меня обернуться, если, вдруг, я что-то сделаю не так. А так же о том, что я должен сделать, чтобы она разрешилась желаемым образом.
При этом, я не смогу попросить прощения или извиниться, если что-то пойдет не так, сослаться на то, что «я не знал», на свою «неопытность» или на что угодно еще.
Любая моя ошибка в этой социальной коммуникации, любой мой баг в распознавании отношений элементов любой ситуации – тут же станет причиной моего самого что ни на есть всамделишнего (а не какого-то там «душевного») страдания.
35. Все интеллектуальные объекты, которыми пользуется наш вымышленный доязыковой персонаж, принадлежат к топосу его внутреннего психического пространства (ничего другого в нем, по большому счету).
То есть, весь его «внутренний мир» – это состояния, которые в нем возникают (то, что данная особь, грубо говоря, испытывает). Совокупность этих состояний (этих интеллектуальных объектов данного топоса) результируется неким видением ситуации (положения вещей), отношений, действующих в ней сил.
Впрочем, здесь важно отметить, хотя у нашего героя и нет еще «связных интеллектуальных объектов», но однако же многие его интеллектуальные объекты очевидно содержат неизвестное «х», хотя и на очень примитивном уровне организации.
Точнее, впрочем, было бы сказать, что это его интеллектуальная функция содержит в себе это неизвестное. Так или иначе, но именно указанное «х» провоцирует исследовательскую активность особи, ее ориентировочные реакции и, вообще говоря, полную ее погруженность в реальность социальных отношений.
То же, что такая особь находится в реальности – в том, что происходит на самом деле (причем, никогда и не выключается из нее, за исключением периода сна), я думаю, вполне очевидно.
Надо полагать, что всякий из нас был таким доязыковым персонажем в своем раннем детстве. Реальность наша, впрочем, характеризовалась меньшей напряженностью, да и зрелость нашего мозга еще оставляла желать лучшего, но подобный опыт – видения отношения сил – у каждого из нас определенно есть
[140].
Лингвистическая картина мира
36. Впрочем, вряд ли наш мысленный эксперимент достаточно корректен. Сложно представить, что племя, не обладающее вообще никаким коммуникативным языком, может достигать численности двухсот особей. Удерживать такое количество связей (отношений и взаимоотношений) никак не обозначая их – невыполнимая задача (ресурсов нашего мозга, его дефолт-системы для этого явно недостаточно).
Скорее всего, племя, численность которого соответствует «числу Данбара», уже обладало языком, пусть и весьма примитивным. Какую же задачу решал язык?
Прежде всего, упрощение. С одной стороны, он, конечно, упрощал способ передачи накопленных знаний от одной особи к другой и от поколения к поколению, а с другой стороны – номинации очевидно упрощали товарищам по племени социальное взаимодействие.
В конце концов, что такое слово? Всякое слово – это, по существу, свернутая в нем функция (некий элементарный нарратив).
Проще говоря, каждое слово предполагает действие – то, что с референтом этого слова, так или иначе, следует или можно сделать. «Стол» – это то, за чем едят, «стул» – это то, на чем сидят, а «вожак» – это тот, кого все слушаются.
То есть, там, где раньше, я должен был усматривать множество действительных отношений реальности, погружаться в них, чтобы прочувствовать ее и принять таким образом решение о своем последующем действии, теперь я могу обойтись малой кровью – у меня есть слово («сигнал сигнала», что буквально означает возможность внутрипсихически побудить в себе определенное состояние).
Это позволяет мне сэкономить уйму сил, что, надо сказать, для эволюции является чуть ли не главным принципом отбора. Поэтому можно не сомневаться, что центры вокализации начнут быстро и планомерно трансформироваться в центры речи Брока и Вернике, глотка превратится в «речевой аппарат», а сам способ восприятия действительности особи сменится с аналогового (быть в непосредственных отношениях с чем-то) на виртуальный (уметь представлять себе, что и как).
37. По сути, с появлением языка я могу существенно упростить свою жизнь: мне больше не надо иметь индивидуальные отношения (ощущаемые мною как «мои состояния») с теми или иными явлениями реальности, мне достаточно лишь их правильно классифицировать (обозначить)
[141] и я тут же буду знать, какую свернутую в этом слове функцию можно (или следует) реализовывать.
Иными словами, приспособление языка к моему существованию облегчает мне мое функционирование в реальности, делает вопрос принятия решений более быстрым и, скажем так, техническим процессом.
Цена этого, столь полезного новшества, позволяющего нам сбиваться в огромные, хорошо организованные стаи, могущие и захватить всю планету, и стартовать в космос, невелика – разрыв с реальностью.
Если раньше я перманентно находился в отношениях с реальностью и должен был их – эти отношения – ощущать, чтобы принимать правильные решения, то теперь я могу воспользоваться ресурсами языка, который, ко всему прочему, хранит в себе опыты миллионов других людей и знание о миллионах вещей, получить которые в своем индивидуальном опыте я бы, конечно, никак не смог – ни жизни бы не хватило, ни интеллектуальных ресурсов.
38. Кроме того, использование языка, само по себе, приводит к чрезвычайному усложнению действительности, то есть среды моего обитания. И если раньше моей средой обитания были однообразные саванны и небольшие социальные общности доязычных людей, то сейчас ею стала информационная среда – мир интеллектуальной функции.
