То есть, по уму, надо было бы соотносить весь мир, данный мне так, причем дважды (разное «положение вещей» в мире), с тем, как мною этот мир воспринят, и тоже дважды (разное «положение вещей» во мне).
Теперь осталось присовокупить сюда мою «лингвистическую картину мира» – такая, казалось бы, малость… Каждый «сигнал сигнала» связан во мне с другими «сигналами сигналов», точнее говоря, он возникает через это отношение с ними.
Таким образом, для того, чтобы корректно описать отношение двух «сигналов сигналов» (знаков) друг с другом, мне необходимо взаимно соотнести все «сигналы сигналов» (знаки) моей «лингвистической картины мира», явленные через оба этих «знака» (сигналы сигналов).
Но и на этом дело не закачивается, поскольку понятно, что каждый из этих «сигналов сигналов» является, в свою очередь, еще и значением – как «факт» реальности, как состояние во мне (я сам в этом состоянии), как «связный интеллектуальный объект» и т. д.
Таким образом, мы, на самом деле, получаем своего рода прогрессию, которая постоянно, на каждом новом уровне будет требовать соотнесения всего со всем, через явленное так (через это). И так «до самого низа».
Вот как выглядела бы, вероятно, корректная реконструкция интеллектуальной функции топоса плоскости мышления.
Всякое отношение, понятое как нечто «третье», возникающее между сторонами отношений, по сути приводит к возникновению своего рода самовоспроизводящейся инфляционной модели: у нас постоянно возникают как бы новые «сущности», которые тут же оказываются новыми игроками уже существующих систем отношений.
43. Почему же, в таком случае, работа интеллектуальной функции в топосе плоскости мышления не приводит систему к коллапсу?
Если бы приведенные выше рассуждения были верны, то наш «компьютер» зависал бы, вероятно, уже на какой-то второй или третьей ступени. Что же позволяет нам сохранять функциональность, несмотря на указанную, неизбежную почти инфляцию, приводящую к невозможности дальнейших «расчетов»?
Объясняется это, как мне представляется, тем, что ничего подобного на самом деле не происходит.
Представленная «инфляционная модель» работы интеллектуальной функции топоса плоскости мышления может казаться красивой, интересной и даже захватывающей.
Однако, действительной задачей интеллектуальной функции данного топоса является вовсе не установление фактических отношений между элементами системы, а то самое упрощение ситуации (действительного положения вещей), о котором мы говорили.
Иными словами, интеллектуальная функция топоса плоскости мышления является лишь средством снятия сложностей, которые неизбежно возникают в топосе внутреннего психического пространства.
В этом ее цель и смысл: не «понимание истинного положения вещей», не «объективное познание», не «раскрытие тайн бытия», не «исследовательская достоверность», а просто снижение напряжения в системе отношений, составляющих наше внутреннее психическое пространство.
Все, что мы пытаемся мыслить как науку о языке, как логику языка и т. д., и т. п. – лишь проявление фундаментальной ошибки (по существу – новый тип «языковых игр», в которых предметами игры стали сами «языковые игры»).
В действительности важно только то, что делает, какую задачу решает фактический действующий агент. И этим агентом является вовсе не наша «личность», не некий декартовский «субъект» в нас, а как раз масса этих составляющих нас отношений, стремящаяся к схлопыванию.
Языковая игра, развернутая моей интеллектуальной функцией в топосе связных интеллектуальных объектов, служит задаче снять напряжение, возникшее в топосе реальных отношений элементов моего внутреннего психического пространства.
Она, иными словами, стремится принудить эту систему, поддерживаемую напряжением ее собственных отношений, к схлопыванию.
Это схлопывание – и есть то, что будет для нас искомым «ответом», «решением». Нажитая усвоением языка сложность нашей психической организации, служит цели, можно сказать, принудительного сжатия этой системы отношений, стремящейся, в противном случае, к экспоненциальному росту.
Именно по этой причине, появление языка у доязыкового человека, что само по себе, конечно, являлось усложнением, позволило ему – его мозгу – упростить себе задачу.
Возможность схлопывать целые комплексы напряжения в топосе внутреннего психического пространства, позволяет сэкономить расчетные мощности мозга и удерживать в нем все более и более сложные системы отношений: все возрастающую численность соответствующих социальных общностей (племен), а также всю массу «культуры», включая и сам язык.
Действительно, доязыковой человек дошел до неких пределов мощностей своего мозга – его мозг мог рассчитывать только то количество социальных связей и контактов, которое мог. Вряд ли в этом первобытном мозге (который ничем, кстати, не отличается от нашего) сохранялись какие-то огромные, зарезервированные мощности для того, чтобы на них потом села сложная языковая культура, а также многократно усложнившиеся системы социальных связей.
Нет, мозг первобытного человека использовался им и в доязыковую эпоху полностью. Появление же плоскости мышления (топоса связных интеллектуальных объектов) не усложнило, а упростило для человеческого мозга задачу: теперь всякая неопределенность, всегда затратная для обслуживания ее психическим аппаратом, может быть легко свернута до единичных «понятностей» – по принципу: назвали (слово как свернутая функция) и «потому» поняли.
44. То есть, этот фазовый, можно сказать, переход от доязыковой культуры к языковой, был эволюционным упрощением.
Вместо того, чтобы удерживать прежнюю сложность ситуаций (положения вещей) и их неопределенность, мы, с помощью языка, пошли по пути ее сокрытия, формализации, сдавливания до неразличимости в этих интеллектуальных объектах нового типа (связных интеллектуальных объектах) – понятиях языка.
Язык научил меня ловко «складывать» отношения, усмотренные мною в реальности (ситуацию, положение вещей), в нарративы разной степени сложности (знаки языка как свернутые функции).
Раньше я должен был всякий раз сам решать – что делать и как быть? Я должен был ориентироваться по ситуации, действовать, исходя из вводных («фактов» реальности), которые мне приходилось в действительном положении дел отслеживать и отмечать.
Теперь же языковой нарратив выполняет роль своего рода инструкции: назвал так-то – действуй так-то («назвался груздем – полезай в кузов»).
Языковой нарратив проще, доступнее, понятнее: он сразу предлагает мне варианты поведения и действий («бьют – беги, дают – бери»), а потом еще и объясняет мне, почему все, что было мною сделано, было сделано правильно. Конечно, «правильно» – ведь все точно в соответствии с тем самым нарративом! А если результаты никуда не годятся – читай, как говорится, пункт первый.
Иными словами, если раньше (в доязыковую эпоху) я собирал свои интеллектуальные объекты (мои внутренние представительства «фактов» реальности), ориентируясь на вводные «извне», то теперь (освоив язык), я опираюсь на вводные «изнутри». Эти «изнутри-вводные» – тоже «факты» реальности, только они «приходят» не «извне», а можно сказать из моей собственной «внутренней логики».
