Дело в том, что Шопенгауэр определяет понятие возможности иначе, чем это делает Лейбниц. Он полагает, что «возможное – не то, что можно вообразить, а то, что действительно может существовать и пребывать. И этот мир устроен так, чтобы только кое-как сохраняться; если бы он был хоть несколько хуже, он уже не мог бы существовать. Следовательно, мир хуже нашего невозможен, так как он не мог бы существовать, и, таким образом, наш мир – худший из возможных». И далее: «условия для существования как целого, так и каждого отдельного индивида даны скудно и скупо, не более того; поэтому жизнь индивида проходит в беспрерывной борьбе за существование, причем на каждом шагу ему угрожает гибель. Именно потому, что угроза так часто осуществляется, необходим избыток зародышей, чтобы гибель индивидов не привела к гибели рода, в чем только и заинтересована серьезно природа. Таким образом, мир настолько плох, насколько он может быть, коль скоро ему надлежит вообще быть. Что и требовалось доказать»
[143].
То есть если у Лейбница речь идет о чисто логической возможности, то Шопенгауэр рассуждает о возможности физической. Не думаю, чтобы Лейбниц не усматривал данного различия – оно слишком существенно. И «Теодицея» Лейбница вполне осознанно строится им совершенно на других модальностях. Лучший, с точки зрения Лейбница, значит, содержащий наибольшее число сущностей, производящий максимальный эффект с наименьшей затратой сил и имеющий максимально простые логические законы, из которых следует наибольшее богатство явлений. Другими словами, Лейбниц хочет сказать, что мир, вообще говоря, рационален, в то время как Шопенгауэр указывает нам на то, что полезное для себя природа (и мы с вами) всегда понимает чрезвычайно «близоруко», максимально приблизительно и неточно.
И та, и другая точки зрения, таким образом, могут быть сведены к принципу наименьшего действия, принятому в физике, в эволюционной биологии, и который поэтому должен обнаруживаться и в области, или пространстве, нашего мышления. Именно здесь главным образом накапливаются ошибки, как мы увидим, благодаря той вынужденной поспешности, с которой мозг филогенетически обучился формировать убеждения и оценивать то, что организм начинает воспринимать как благо
[144].
Рассмотрим работу этого принципа на примере того, как нами осознаются зрительные восприятия. Абсолютно все живые существа, имеющие сходную с нашей конструкцию глаза, имеют в своем визуальном поле так называемые слепые пятна, поскольку те области сетчатки, где к глазному яблоку крепится зрительный нерв, не имеют палочек и колбочек – светочувствительных элементов глаза, участвующих в формировании изображения. У человека слепое пятно не так уж и мало: в среднем оно перекрывает 6 % зрительного угла. И тем не менее мы не замечаем данного дефекта! Чтобы слепое пятно стало заметным, необходимо выполнить ряд специальных действий: например, расположить прилагаемый ниже рисунок на расстоянии примерно 20-25 см от глаз, закрыть один глаз и смотреть на крест прямо перед собой:
Если был закрыт правый глаз, то левый кружок должен исчезнуть. И даже столь осознанные и целенаправленные действия могут потребовать определенной сноровки, прежде чем пятно даст себя обнаружить. Почему же это так непросто? Отчасти это происходит потому, что зрительные углы двух глаз перекрываются, но даже с закрытым глазом в большинстве ситуаций слепое пятно остается незамеченным. Дело в том, что в мозг никогда не поступали из этой части глаза никакие данные, и, соответственно, для их обработки не было выделено никакого ресурса. Таким образом, чтобы сделать пятно различимым, что-то в мозге должно сообщить о некотором контрасте: либо на границе между внешней и внутренней сторонами пятна – что, как мы только что показали, невозможно, – либо между состояниями до и после, что и было проделано в нашем опыте.
В точности тем же самым образом мы и мыслим (или, если придерживаться терминологических различий Андрея Курпатова, интеллектуально функционируем – а это, как известно из его монографии, далеко не всегда совпадает с мышлением). Вступая в акт коммуникации, мы склонны полагать, что сами испытываем или «мыслим» нечто вполне определенное – задача состоит лишь в том, чтобы точно подобрать слова, чтобы сделать нашу мысль или чувство сообщаемыми. При этом остается незамеченным, что эта самая определенность впервые достигается лишь только в языке: мы либо уже когда-то «высказывались по данному поводу» – то есть в буквальном смысле проговаривали что-то кому-то другому или самим себе, либо сделаем это впервые в самом акте коммуникации. В любом случае действительно неконвертируемыми оказываются лишь чистые интенсивности, впрочем, столь же неразличимые нами, как и кем-либо еще. При любых попытках достичь большей-«ясности» (различенности, определенности) мы вынуждены прибегнуть к речи, а значит, что в процессе речи не только достигается искомая точность, но и конституируется сама мысль или эмоция. (В теории эмоций описываемый нами феномен носит название эффекта Джеймса – Ланге.). При этом, однако, в подавляющем большинстве случаев нам так не кажется! Как правило, у меня есть совершенно ясное представление о том, что я отчетливо различаю нечто, имею о нем высокодифференцированное понятие. Этот эффект хорошо знаком всем нам по кажущемуся таким естественным ответу: я это знаю, «просто не могу это сформулировать» или «просто не могу это записать».
Другими словами, сущностная иллюзия понятности чего бы то ни было наличествует у нас естественным образом до тех пор, пока в сознании не будет каким-то образом представлена информация о непонятности, что, к примеру, и происходит, когда кто-то впервые обращается к нам с вопросом. И наш ответ, кажущийся нам всего лишь реконструкцией и без того имевшегося в нашем сознании понятия (мысли), есть его (ее) конструкция. Читатель «Пространства мышления» безусловно замечает, что даже с обращенными к нам вопросами все обстоит не так просто (уж очень нам хочется продолжать экономить на мышлении
[145]) – и А. В. Курпатов скрупулезно анализирует психические механизмы, которые данные трудности создают, а также разрабатывает ряд нетривиальных методологических приемов, способных заставить нас последовательно и системно сомневаться в кажущихся несомненностях нашего рассудка, и, подобно рассмотренному нами выше трюку с кружками, разглядеть его (рассудка) «слепые пятна»
[146].
