26. Нет сомнений, что во сне я утрачиваю сознательный контроль над своим поведением. Однако это совершенно не мешает моему мозгу создавать сновидения, которые, конечно, являются результатом работы моей интеллектуальной функции.
Более того, это могут быть сновидения, в которых я являюсь активным действующим лицом, переживаю определенные эмоции, что-то думаю и т. д. Но сложно будет признать все это мышлением – это интеллектуальная активность, и немногим более того.
27. Впрочем, мы вряд ли сможем найти существенные отличия между своими сновидениями и тем состоянием «потока сознания», в котором мы пребываем большую часть времени, пока бодрствуем.
В момент, когда мы не озадачены решением какого-то конкретного и определенно поставленного вопроса (возможно, и нами самими), работа нашей интеллектуальной функции не останавливается – мы продолжаем «думать», хотя это «думать» опять-таки сложно считать собственно «мышлением».
Поток подобных неконтролируемых нами «размышлений», по существу, являет собой игру ассоциаций, подталкиваемых изнутри нерешенностью (незавершенностью) каких-то ситуаций, а извне – случайной, в сущности, внешней стимуляцией.
Фокус нашего внимания переключается с одного психического содержания на другое не потому, что мы так решили, а потому, что сам наш мозг оказался сейчас в состоянии, когда одно психическое содержание оказалось для него существеннее другого
[6].
28. Наличие «того, кто думает», несомненно, важный факт (важное условие определения мышления), но он вовсе не так уж очевиден и точно недостаточен.
Неочевиден он потому, что граница, отделяющая мое сознательное и мое же неосознанное действие, условна и подвижна (многое зависит от фокуса внимания, актуальной доминаты и т. д.), а недостаточен он потому, что келеровская обезьяна, например, является, очевидно, мыслящим агентом (тем, кто думает), но мы все-таки не готовы признать ее мыслящей в полном смысле этого слова.
29. Представим себе келеровскую обезьяну.
Методом проб и ошибок она пыталась достать банан, подвешенный экспериментатором на недосягаемую для нее высоту. Она перепробовала множество предметов: перещупала и попередвигала ящики, поразмахивала палками и другими подручными инструментами.
Далее она отстраняется, смотрит какое-то время на эти предметы со стороны – и потом вдруг резко встает, составляет ящики в правильной для достижения желаемого результата последовательности, берет палку, забирается на эту пирамиду и сбивает банан.
Внутри ее психического пространства палка, ящики, банан и т. д. представляют собой некие интеллектуальные объекты, которые она свела с помощью своей интеллектуальной функции в некий новый интеллектуальный объект, в некую схему и реализовала ее на практике.
Она сделала это, в некотором смысле, вполне сознательно и уж точно целенаправленно, то есть вроде как «думала». Но мы не соглашаемся с тем, что у нее есть наше мышление.
§ 3
30. Не меньшей проблемой оказывается для нас и «мышление» ребенка, который еще не обладает самосознанием и собственным «я» (то есть примерно до возраста трех лет). Должны ли мы отказать ему в способности «думать»?
Очевидно, что он совершает огромный объем интеллектуальной активности. Очевидно, что он в значительной части случаев действует целенаправленно и, надо полагать, в каком-то смысле осознанно.
Очевидно, наконец, что ребенок есть как действующее лицо, а его мозг является активным деятелем, и вся его интеллектуальная активность соотносится с ним самим, притом что никакого «я» (в привычном для нас понимании) у него пока еще нет.
Кто является действительным агентом его «мышления»? Является ли его интеллектуальная активность (чрезвычайной, надо сказать, интенсивности) действительным мышлением?
31. Отсутствие полноценного самосознания и отсутствие во внутреннем пространстве ребенка понятия о собственном «я» совершенно не мешают ему производить сложнейшую интеллектуальную деятельность. Более того, уже в этот период он не только активно осваивает язык, но и вполне осмысленно, заметим, им пользуется.
Впрочем, мы не можем быть уверены, что язык, которым на данном этапе пользуется ребенок, – это тот же язык, каким его знаем мы. Однако нет сомнений, что именно благодаря языку (даже такому, весьма примитивному и специфичному) ребенок получает возможность целенаправленно и в каком-то смысле сознательно оперировать интеллектуальными объектами внутри пространства своей психики.
То есть его интеллектуальная активность уже не является в полной мере спонтанной, движимой лишь валом внешних и внутренних раздражителей. Он действует от себя, по существу, однако себя еще не осознавая. Он, по факту, активный деятель, который, впрочем, не может определить себя в качестве такового. Он просто деятель, и все.
32. Но кто тогда – в случае ребенка до трех лет – в нем мыслит? Или мы должны отказать ему в мышлении, основываясь на том факте, что в нем, вроде как, еще нет «того, кто думает»? То есть оно должно, вероятно, появиться у него позже? Но если позже, то когда – в 7 лет, в 10, в 18 или 21 год? И чем это появление будет ознаменовано? Как мы узнаем, что он начал делать что-то – «думать» – принципиально иначе, нежели он делал это прежде?
И в чем же будет состоять на деле то существен ное «дополнение» к интеллектуальной деятельности ребенка, которое даст ему последующее появление у него рефлексирующего самосознания и представление о собственном «я»?
Каким образом появление этих «нечто» в пространстве его психики (наравне с массой других «нечто» в ней уже существующих) превратит его интеллектуальную активность в подлинное мышление? Произойдет ли это на самом деле?
33. При этом, вероятно, следует уточнить, что и «рефлексирующее самосознание» и представление о собственном личностном «я», когда они все-таки в голове ребенка образуются, будут на деле представлять собой просто «еще какие-то» интеллектуальные объекты, сосуществующие здесь – в его голове – наравне с огромной массой других, по существу, совершенно идентичных интеллектуальных объектов
[7].
Появившиеся у ребенка «самосознание» и «я» не способны произвести в его голове никакой революции. Они ничего специфическим образом в его мозгу не объединят, ничто ни к какому центру не стянут. Вся перемена по большому счету только в присвоении этому личностному «я» уже существующих функций: то, что раньше было просто «лучом осознанного внимания», станет «лучом его осознанного внимания».
34. Итак, не переоцениваем ли мы значение появления во внутреннем пространстве нашей психики этих специфических, как нам кажется, интеллектуальных объектов: «я», «самосознание», «рефлексия» и т. д.?
