Необходимо было давление авторитета, нужен был страх получить двойку, чувство стыда, когда ты не понимал того, в чем другие дети вроде как уже разобрались. В общем, если бы не весь этот огромный массив социального давления – тех «других», что производили его, разве бы мы дошли до понимания круглости Земли? Зачем бы это вообще было нам нужно?!
Вероятно, и собаку можно научить играть на пианино, но как заставить ее понять, что значит этот забавный фокус для сидящей в зале публики? Сама-то собака исполняет его исключительно механически, не умея даже понять, что это музыка (они и вправду этого не могут), и причем исключительно за кусочек сладкой подкормки, обещанной дрессировщиком.
126. Конечно, каждый ребенок обладает своим порогом социального давления, необходимого ему для перевода подобных культурно-исторически прививаемых понятий в его собственное пространство мышления.
Мне, например, до восьми лет было непонятно, зачем обучаться чтению, хотя давление на меня оказывалось немилосердное. А то, что алгебраические формулы, которые я заучиваю, имеют самое непосредственное отношение к математическим упражнениям, которые дают нам во время контрольных работ, я и вовсе понял должным образом лишь в девятом классе. И не просто так – от того, понимаю я это или нет – стала зависеть возможность оказаться дома после шестидневки в казарме Нахимовского училища.
До этого момента мне вся эта математика казалась в высшей степени странным и бессмысленным делом – какие-то «а плюс b в квадрате»… Но в увольнение хотелось очень, а потому понять все-таки пришлось, через силу. И как только я это понял – понял, как «это работает», – стать по математике одним из лучших в классе не составило никакого труда.
А вот с химией я, например, так и не разобрался – все время, судя по всему, удавалось как-то водить преподавателей за нос. Но вот тройка по этому предмету (и то полученная лишь после пересдачи из-за обнаруженной у меня шпаргалки) буквально на первой же сессии в ВМедА заставила меня вздрогнуть. Так что остальные дисциплины я изучал уже с куда большим ощущением необходимости действительно понимать то, что мне преподают. И в последующем экзаменаторы, открывая мою зачетку, всегда с некоторым недоумением взирали на результаты той первой, почти провальной сессии.
127. Впрочем, до «массы» мы пока так и не добрались. Ведь одно дело просто понять нечто, повинуясь социальному давлению, вытолкнуть, так сказать, интеллектуальный объект в тензорное поле пространства своего мышления, и совсем другое – почувствовать «массу» того или иного интеллектуального объекта, влияющую на все, что ты думаешь и понимаешь об этом мире.
Конечно, огромное значение имеет пережитый опыт, однако же и его необходимо понимать правильно. Так, например, окончательно и бесповоротно я понял, что Земля и в самом деле круглая, только тогда, когда впервые оказался в Америке. Но что на самом деле стало моим «опытом» в этой поездке? Только ли сам по себе джетлаг? Или все-таки то, что всю ночь мне постоянно звонили сотрудники, занятые дневными заботами на производстве, тогда как «утром», то есть буквально через пару-тройку часов, я должен был оказаться на переговорах и с ясной головой на плечах?
И до этого я менял часовые пояса, но лишь в праздничные дни, а потому ничего подобного никогда не испытывал. Но сейчас – в будни, в разгар рабочей недели – произошло то, что произошло. Смену часовых поясов можно легко пережить, но только если «другие», с которыми ты находишься в постоянной коммуникации, поменяли ее вместе с тобой. Если же для «других» ты должен оставаться на связи, хотя у тебя ночь, а потом быть на переговорах, когда у тебя снова ночь, но уже в другом, джетлаговском смысле – это то, что заставляет тебя осмыслить «хорошо понятные» и до этого вещи по-новому.
Находясь фактически на другом конце земного шара, за тысячи километров, я был вынужден быть со своими «другими» и там и тут, и это было полным абсурдом той шарообразности, которую мы привыкли воспринимать как невинную и абстрактную причуду природы.
Впрочем, это же: наверное, глупо. Надо было просто выключить телефон – и бог с ней с шарообразностью Земли. Но проблема в том, что телефон выключить можно, а вот мозг, не применив каких-то «запрещенных приемов», нельзя. А в этом мозгу мои «другие» в тот момент, когда мне нужно было спать, бодрствовали и решали производственные задачи. Они бодрствовали не где-то там, с другой стороны земного шара, а непосредственно в моей голове.
Собственно, это и объясняет «массу» (или «тяжесть») моих «пропозиций/фактов».
128. Исследователи интеллекта, проводя тестирование среди представителей племени майя [Greenfield P., 1996], столкнулись с неожиданной проблемой: экзаменуемые никак не могли взять в толк сам смысл процесса тестирования. Им было непонятно, зачем человек задает вопрос, если очевидно знает на него ответ? И даже если он не знает ответа, недоумевали майя, то почему он не спросил сначала у своих родственников?
Насколько я могу судить, достопочтенные майя не предполагали, что кто-то интересуется не знанием как таковым, а тем, что происходит у них в голове. Возможно, такое поведение представителей этого народа кажется нам странным и даже забавным.
Однако я почти уверен, что большинство подростков нашей культуры, если бы практика тестирования не была для них столь привычным и даже рутинным делом (учитывая бесчисленные домашние задания, контрольные работы и зачеты), продемонстрировало бы в этой ситуации ровно такое же недоумение.
Мы с детства приучены к тому, что окружающие интересуются уровнем наших знаний – нас спрашивают, а мы отвечаем. Но значит ли это, что мы с детства понимали, что взрослых интересует то, что происходит у нас в голове, то, что мы думаем на самом деле? Боюсь, мы не вполне осознаем это и до сих пор.
Более того, я почти уверен, что очень немногие взрослые действительно озадачены соответствующим вопросом – им вполне достаточно думать, что они знают, что думают другие люди. Фактическое положение дел в этом отношении интересует немногих.
129. То есть речь идет о крайне сложном и специфическом навыке – реально задумываться над тем, что происходит в голове собеседника, а также предполагать, что он в этот же самый момент, возможно, осуществляет ту же самую работу – пытается понять, что происходит в нашей голове.
Часто для пациента на приеме у психотерапевта самым сильным потрясением оказывается именно тот факт, что его вдруг поняли. Поняли не в том смысле, что «поняли, что он говорит», а в том, что «поняли его самого». То есть это переживание не является тривиальным, несмотря на то что мы все, вроде как, живем среди людей, которых, как нам кажется, мы хорошо понимаем.
Нет, это отнюдь не аналог банального теста на аутизм в духе Саймона Барона-Коэна, когда больной ребенок приписывает другому человеку то же знание, которым обладает он сам. Это вещь куда более сложная: здесь необходимо отвлечься от наличной ситуации и усложнить ее дополнительными планами – мышлением другого, которое стоит за его словами, а также нашим собственным мышлением, которое мы в процессе коммуникации (да и вообще в процессе жизни), как правило, не осознаем, не рефлексируем (по крайней мере, не осознаем как собственное и субъективное).
