Однако, как бы там ни было, соответствующее «решение» принимать нужно – придется согласиться с реальностью такой, какая она есть, вопреки слепому сопротивлению внутренних состояний (ожиданий, желаний, чувств и т. д.). Нашему личностному «я» предстоит как бы перетянуть одеяло на себя, перенести на себя центр тяжести и назначить себя центром принятия решения.
То есть, по сути, нам предстоит своеобразная кристаллизация нашего личностного «я». Из условной функции, каковой наше личностное «я» до сих пор являлось, присутствуя в нас лишь для того, чтобы приписывать кому-то все то, что с нами происходит, оно превращается в «инстанцию производства поступка» – «я не тварь дрожащая, я право имею».
179. Конечно, все это если и происходит, то с минимальной степенью осознанности – никто толком не понимает, что с ним в этот момент происходит. Но то, что он непременно чувствует, – это то, что его личностное «я» вдруг обретает какое-то внутреннее существо.
В этот момент, например, обретают смысл такие бессмысленные фразы, как надо «быть собой», надо «верить в себя» и быть «верным себе». Кто это «собой», «себя», «себе»? Что значит им «быть»? Во что, собственно, предлагается «верить»?
Впрочем, никто ответы на эти вопросы и не ищет, просто наше личностное «я» стало так самоощущаться. И это «самоощущение» своего личностного «я» – новое, специфическое свойство данного привилегированного интеллектуального объекта, обязанное своим появлением столкновением с «реальностью Другого».
Как мы уже говорили, рассуждая о «голографическом эффекте», увидеть сложность «другого человека» можно лишь в том случае, если смотрится в него столь же сложное образование – наше личностное «я». От интенсивности «опорной волны» зависит и то, насколько объемным будет голографическое изображение объекта на пластине. Но это, конечно, только аналогия, и понятно, что сложность нашего личностного «я» сама, в значительной степени, обязана эффекту столкновения с «реальностью Другого», с его непонятной нам, но ощущаемой в нем сложностью.
180. При этом, конечно, все это возникающее здесь самоощущение нашего личностного «я» – лишь психологические эффекты, то, как мы внутренне переживаем это кризис. И ничего радикального в нас, по крайней мере именно в этот момент, разумеется, не происходит. Но изменяется в некотором смысле наша внутренняя диспозиция – наше личностное «я» осознается нами как некий самостоятельный, сильный, сверхценный интеллектуальный объект.
Британского монарха коронуют в Вестминстерском аббатстве. Теперь уже он – это наше личностное «я» – несет в рамках нашего собственного представления ответственность за то, что с нами происходит. Теперь для нас именно это личностное «я» есть «тот, кто думает», «тот, кто чувствует», «тот, кто принимает решения». А наши фактические состояния – то, что образует базовый уровень нас (уровень значений), теперь рассматриваются нами как подчиненные нашему личностному «я».
На деле, конечно, этот «монарх» (наше личностное «я») фигура слабая и скорее формальная. Конечно, ему придется принимать в расчет все, что будет происходить в нас на уровне состояний (значений), и, конечно, он будет скорее следовать им, нежели реальности, которая находится за границами его мира (мира наших представлений). Однако это все-таки некий новый статус самоощущения, новая позиция отношений с тем, что происходит с нами и в нас самих.
Часть четвертая: Социальная структура и пространство мышления…
§ 1
181. Теперь нам предстоит снова вернуться чуть-чуть назад и заново осмыслить роль социальных отношений и тех социальных игр, осваивая которые мы проводим свое детство и «трудный» подростковый возраст.
Прежде всего необходимо указать на тот факт, что характер наших взаимодействий с другими людьми по мере нашего взросления последовательно менялся. По сути, сами эти «другие люди» на разных этапах нашего развития были разными интеллектуальными объектами – интеллектуальными объектами того или иного типа.
Базовая функция «другого» – это, конечно, включение нас в культурно-исторический контекст, приобщение нас к знаковому и правилообразующему «миру интеллектуальной функции». Ребенок изначально представляет собой набор состояний – всех тех состояний, которые он испытывает. Задача «другого» на этом этапе – дать нам язык как средство обозначения этих наших состояний.
Изначально, впрочем, это не столько означивание, сколько возникновение «временных связей» [И. П. Павлов]: какие-то раздражители, ответные реакции и звуковые (языковые) сигналы, сопровождающие эти состояния, связывались в нас в единые комплексы. По сути, слова (знаки), которые мы так усваивали, были лишь «составляющими ситуации», ее дополнительным свойством.
Ребенок уже может использовать эти звуки как инструмент приближения, провоцирования соответствующих состояний. Он воспроизводит эти звуки, как бы настраивая мир под себя. Когда же другие люди произносят соответствующие слова, это свидетельствует для ребенка о приближении соответствующих состояний.
Таким образом, это по сути просто достаточно сложные условно-рефлекторные комплексы, где соответствующие звуки (слова, знаки) играют роль «условного» компонента того или иного динамического стереотипа.
182. К возрасту трех лет психика ребенка – его внутреннее психическое пространство – созревает настолько, что его состояния, усложненные этим знаковым компонентом, все больше и все чаще входят в противоречие с наличной ситуацией.
Постепенно у ребенка формируется ощущение, что с помощью соответствующих звуков (слов, знаков) он может вызывать, создавать те или иные ситуации окружающего его мира. Однако этот механизм по понятным причинам не всегда срабатывает – «другие люди» отказываются в этом участвовать, и ожидаемые, желанные состояния у ребенка не возникают.
Это именно тот период и тот возраст, когда ребенок впервые входит в своего рода «личностный конфликт» с «другими людьми». Конечно, никакой «структуры личности» у ребенка пока еще нет, а потому и «личностным конфликтом» назвать эти инциденты можно лишь с большой натяжкой. Однако противостояние возникает: определенные состояния (желания, потребности, чувства, ощущения) ребенка, с одной стороны, и «другие люди», которые не готовы делать то, что этими состояниями предполагается, с другой.
То есть, по сути, это и есть точка первичного столкновения ребенка с некой реальностью, которая заставляет его обратиться на себя самого, отрефлексировать (пусть и очень примитивно пока) собственные состояния. Используя все те же звуки (слова, знаки), он начинает интроецировать свою эгоцентрическую речь в речь внутреннюю.
183. Во время «кризиса трех лет» ребенок впервые ощущает «других людей» не просто как «такие же» интеллектуальные объекты в ряду множества других, но как специфические интеллектуальные объекты особого типа, на чье поведение можно оказывать влияние самыми разными средствами: криком, плачем, капризами, улыбкой, какими-то действиями.
Почему здесь можно говорить, что «другие люди» стали во внутреннем пространстве ребенка интеллектуальными объектами нового типа? Прежде всего потому, что появление таких – усложненных и специфичных – интеллектуальных объектов в психическом пространстве ребенка открывает ему новые способы взаимодействия с реальностью.
