• Когда мы говорим о мышлении в рамках «плоскости мышления», это мышление в каком-то смысле разорванное (или, точнее, еще не сшитое): связи между знаками (словами, представлениями) и значениями (состояниями, означаемыми) устанавливаются, но они условны, подвижны.
Знаки работают, скорее, как метки, но не как крючки, способные ухватить те или иные состояния и удерживать их
[23]. То есть знаки дают здесь ребенку возможность не столько управлять собственными состояниями (превращая их в некие более сложные комплексы отношений, ощущений и переживаний), сколько просто отслеживать и фиксировать их.
То мышление, которое здесь демонстрирует ребенок, это что-то вроде «игры в слова», а базовый процесс идет глубже и лишь как-то обозначается в рамках этой «игры». Ребенок при всем желании не может рассказать, что с ним происходит на самом деле, что он и в самом деле думает, хотя говорит он бойко и внятно.
То есть используемые им знаки вроде бы и связаны со значениями, но эта связь пока нефункциональна. Впрочем, данный уровень развития мышления достаточен для того, чтобы ребенок мог эффективно усваивать те или иные социальные правила, модели отношений, создавать сложные интеллектуальные объекты.
Но сам мир ребенка пока плоский. Дело в том, что тот действительный мир, в котором мы и представлены как социальные существа, это пространство социальных отношений. Однако ребенок пока не способен различить фактические внутренние мотивации «других людей», он в лучшем случае какие-то мотивации им приписывает.
Но отсутствие этого фундаментального внутреннего измерения – «других людей» – превращает весь его социальный мир в плоскую фикцию. Что, впрочем, не отменяет того факта, что этот «плоский социальный мир», будучи предельно некорректным, иллюзорным, воспринимается ребенком объемно, эмоционально и никаких сомнений в его достоверности у ребенка не возникает.
• Когда же мы, наконец, говорим о «пространстве мышления», ситуация здесь опять же в корне меняется. Здесь наши знаки (означающие) уже, казалось бы, неразрывно увязаны со своими значениями (означаемыми).
Впрочем, главный, возможно, фокус в том, что теперь мы не только можем создавать нашим мышлением сложные интеллектуальные объекты, но у них – у наших интеллектуальных объектов (не у всех, конечно) – появляется и внутреннее измерение, нечто неопределенное, вариативное в них, нечто нам никак не доступное. Некое «нечто», которое мы можем только предполагать, реконструировать, но которое никогда не может быть дано нам таким, каково оно есть на самом деле.
254. Возможно, главным таким объектом, если не считать «Других», сподвигших нас к такому объемному, пространственному мышлению, является для нас наше собственное личностное «я», которое представляет собой массу сложным образом организованных состояний (значений), увязанных со знаками, их обозначающими, но живущих, хотя мы этого и не осознаем, в своей собственной логике.
И тут возникает странное ощущаемое нами противоречие: с одной стороны, наши знаки достаточно плотно схватываются со своими значениями (и, по сути, уже и представляют для нас реальность, с которой, как нам кажется, мы имеем дело), но с другой – имея эту способность схватить объект знаком, мы обнаруживаем его загадочную «семантическую слабость». Казалось бы, мы все теперь можем высказать словами, но зачастую остаемся совершенно непонятыми или понятными неправильно.
Если же перед нами поставят задачу определить самих себя через знаки, то мы, уверенно взявшись за дело, быстро обнаружим, что затея эта совершенно гиблая. То есть мы начали полностью доверять знакам, которые, как нам кажется, объективно отражают реальность, но фактически совершенно этого отражения в себе не имеем, а имеем скорее отражение знаков в знаках, с одной стороны, плюс так и не определенную, хотя теперь и чрезвычайно массивную, но почти недоступную нашему сознательному личностному «я» реальность собственных состояний (значений) – с другой.
255. Впрочем, нельзя забывать, что данные трансформации мышления не являются произвольными, а происходят они именно благодаря тому, что я могу с помощью своей развивающейся интеллектуальной функции, а также усваиваемого мною постепенно понятийного аппарата (формирующийся уровень знаков) строить все более и более правдоподобные модели «других людей».
То есть в любом случае речь идет о своего рода «социальном мышлении» – мышлении, решающем задачи социальной адаптации на разных этапах индивидуального развития человека. И эти модели, конечно, являются просто какими-то моими состояниями (уровень значений), все более и более сложными в зависимости от того, насколько сложным оказывается мое взаимодействие с теми или иными «другими людьми».
256. Отдельной проблемой, с которой мы здесь сталкиваемся, является проблема «понимания».
Вообще говоря, это удивительное свойство по-своему универсально: нам, кем бы мы ни были, жуком или человеком разумным на любой стадии его развития, мир всегда кажется понятным. Да, чего-то в данной конкретной ситуации мы можем и не понимать, но мы понятно это не понимаем. Само же состояние действительной озадаченности нам вроде как абсолютно несвойственно.
Однако же мы достаточно регулярно в нем оказываемся, но удивительным образом совершенно не рефлексируем его как состояние «непонимания». При этом это действительно состояние активного, целенаправленного и озадаченного поиска: мы в этот момент интенсивно думаем, перебираем варианты, пытаемся вникнуть в суть происходящего. Эта практика чем-то очень напоминает биологически обусловленную ориентировочную реакцию, но разворачивающуюся в пространстве мышления.
И большинство этих ситуаций фактической озадаченности возникает в рамках сложных социальных отношений (когда мы уже имеем опыт «Другого», к чему, конечно, тоже еще нужно прийти). Но возникая здесь, они практически не транслируются нами на другие области знаний (или же они возникают здесь крайне редко). Мышление как психический процесс естественным образом тяготеет к стандартизации, сведению всего возможного разнообразия ситуаций к стереотипным схемам, привычкам мыслить так-то и так-то.
Поскольку состояние неизвестности чрезвычайно тягостно, мы всячески стараемся объяснить себе непонятное понятным, сложить конструкцию и успокоиться. Вместо того чтобы развивать в себе этот навык озадаченности, мы накапливаем в рамках своих представлений массивы знаний, желая «успокоиться пониманием», чтобы по возможности меньше думать – то есть действительно озадачиваться, обнаруживая новое понимание и новые решения. В конце концов, озадаченное мышление – процесс куда более энергозатратный, нежели применение стандартизированных – «понятных» – схем.
