Впрочем, нужно признать, что вся эта, по существу, псевдосоциальная деятельность, выглядит, как минимум, нелогично. Понятно, что когда мы находимся в непосредственном отношении с другими людьми, вполне естественно думать о них, выстраивать с ними некую коммуникацию. Но если их нет рядом, если они в данный момент отсутствуют (а может быть, даже уже умерли – ведь и с такими персонажами мы можем вести разговоры в собственной голове), то почему мы продолжаем с ними говорить?
По всей видимости, здесь мы имеем дело с неким преобразованием естественного психического механизма, который эволюционно создавался под другие цели и задачи, но вследствие появления в нас специфических только для человека образований (например, «плоскости мышления», «пространства мышления» и нашего личностного «я»), видоизменился и стал работать именно таким – «нелогичным», противоестественным почти образом.
Можно предположить, например, что в случае других животных дефолт-система мозга вовсе не является «дефолтной», а напротив – постоянно активна и является даже приоритетной функцией (недаром же у человека переключение на «дефолт-систему мозга» осуществляется автоматически и неизменно – как только он перестает выполнять какое-то осознанное целенаправленное действие).
Представим себе эволюционно близкого нам примата (шимпанзе или гориллу), который находится в естественной среде обитания и, разумеется, в своей социальной группе (стае, семье, общине): очевидно, что ему необходимо на постоянной, как говорится, основе отслеживать поведение других ее членов. Это обмен сигналами, совместная защитная, половая и прочая социальная активность – все то, что требует от любого члена стаи постоянно, здесь и сейчас согласовывать свое поведение с поведением сородичей. То есть, по существу, речь идет о том самом «социальном броуновском теле», чутко реагирующем на актуальные социальные ситуации.
В случае же с человеком социальные ситуации разыгрываются, означиваются, а в дальнейшем проблематизируются нами и без непосредственного участия в этом членов нашей социальной группы. То есть те изменения, которые происходят в нашем внутреннем психическом пространстве в процессе онтогенеза и создают эту дополнительную опцию: позволяют нам находиться в отношении с «другими людьми» не только в моменты их присутствия рядом с нами («здесь и сейчас»), но и тогда, когда их рядом нет, то есть – во времени, в прошлом и будущем. Прочие приматы взаимодействуют с «другими приматами» в непосредственных, фактических, происходящих здесь и сейчас интеракциях, а мы вполне можем носить всю свою стаю – эту добрую сотню, а то и две, людей – с собой, внутри собственной головы.
Впрочем, мы ведь и сами является интеллектуальными объектами собственного внутреннего психического пространства (именно таково наше личностное «я», это тоже интеллектуальный объект, хоть и с особыми свойствами). Так что мы не только носим «других людей» в себе, обнаруживая их активность в себе всякий раз, когда не решаем какой-то достаточно серьезной интеллектуальной задачи, требующей от нас полной концентрации внимания, но еще носим и самих себя.
Таким образом, у нас всегда есть возможность «выяснять отношения» с «другими людьми»: наша «дефолт-система мозга» постоянно проигрывает эти виртуализированные социальные отношения с «другими людьми» – то ту, то другую психологически не завершенную для нас ситуацию. В каком-то смысле мы, конечно, являемся весьма специфическим «броуновским телом»: оставаясь заложниками наших отношений с «другими людьми», мы на самом деле движемся под воздействием собственных интеллектуальных объектов, внутри собственного же психического пространства.
Учитывая то обстоятельство, что эволюционно мы призваны решать задачи, по существу, всегда связанные или обусловленные социальными отношениями (это и вопросы безопасности, и вопросы продолжения рода), то, надо полагать, нет ничего странного в том, что «другие люди» занимают все наше внутреннее психическое пространство, и более того – организуют его. Мы с самого своего рождения полностью зависим от других людей – любая наша потребность может быть удовлетворена лишь в том случае, если другие люди пойдут нам навстречу, захотят оказать нам поддержку, если, наконец, мы сможем с ними договориться.
Детский крик, плач, а уже на шестой-восьмой неделе – улыбка, это, по существу, уже рефлекторное социальное поведение. Но далее (считается, что своеобразный социальный взрыв ребенок переживает в возрасте девяти месяцев) оно становится все более целенаправленным и осмысленным: годовалый ребенок в экспериментах Майкла Томаселло не готов удовлетвориться тем, что его требования выполняются, ему важно, чтобы другие люди разделяли его намерения, воспринимали ситуацию так же, как и он, действовали с ним заодно.
С другой стороны, благодаря отечественным исследователям [Л. С. Выготский, Л. И. Божович], мы хорошо знаем, что до возраста 10-14 лет социальность ребенка еще радикально отличается от социальности взрослого. Суть этого отличия в том, что ребенок пока видит в других людях лишь актуальные для его нужд функции – каждый человек важен ему почему-то и нужен ему зачем-то. В каком-то смысле другие люди еще не воспринимаются им как, если так можно выразиться, «живые люди», у которых есть свой внутренний мир, субъективное восприятие событий, свои цели и желания. Социальный мир ребенка вплоть до подросткового возраста еще полностью эгоцентричен – он сам центр этой своей вселенной, а другие люди лишь вращаются вокруг него по своим орбитам. По сути, он интересуется другими людьми ровно настолько, насколько ему это нужно в данный момент времени, а если какие-то отношения не складываются или складываются не так, как хотелось бы ребенку, он просто их избегает.
Структура социального мира ребенка, таким образом, сильно напоминает групповое поведение любого другого примата. Понятно, что животное выстраивает отношения с другими членами своей группы так, чтобы они гарантировали ему максимальный комфорт и безопасность. Одни особи представляют для него относительную угрозу, другие – напротив, обеспечивают ему безопасность, и активность их всех нужно постоянно отслеживать.
Кроме того, каждое животное в соответствии со своим положением в социальной иерархии группы должно следовать определенным правилам – порядок доступа к пище, месторасположение на стоянке и по ходу движения, референтные отношения, груминг, сексуальное поведение и т. д. и т. п. Для животного это вовсе не какие-то гипотетические «социальные отношения», не как-то мыслимые им отношения, а фактические, настоящие, реальные – происходящие здесь и сейчас. Да, это, конечно, не то же самое, что спасаться бегством при появлении хищника (то есть не поведение, связанное с решением какой-то конкретной задачи), но важность этого поведения нельзя недооценивать. Это чрезвычайно значимая часть жизни любого стайного животного, требующая от него постоянной включенности, а вовсе не наши «выяснения отношений», которые мы осуществляем внутри собственной головы, когда нам, по большому счету, нечем заняться.
Таким образом, если мы говорим о нейрофизиологических структурах, то так называемая дефолт-система мозга человека в случае других стайных приматов никакого «дефолта» не предполагает и предполагать не может. Напротив, система мозга, отвечающая за взаимодействие с другими членами группы, должна находиться в состоянии постоянной активности, поскольку она в реальном же времени обеспечивает животному его фактическое выживание. Это человек и ребенок человека могут позволить себе роскошь думать о других людях, когда их нет рядом, а вот животное всегда рядом с другими животными. Оно не может «уйти в свою комнату», «запереться в туалете» или спрятаться под столом в своем воображаемом «царстве» или «шалаше», оно должно перманентно контролировать состояние своих отношений с другими членами стаи.
