Иными словами, если для животного (например, человекообразной обезьяны) его социальные отношения – это реальные ситуации, реальные отношения и фактическое территориальное расположение «других», то во внутреннем психическом пространстве ребенка эта пространственная структура виртуализируется. Теперь это не то пространство, которое он наблюдает (или может наблюдать, если повертит головой) здесь и сейчас, а пространство переживаний (состояний, представлений), составляющих специфическую метрику его внутреннего психического пространства.
Впрочем, внутреннее психическое пространство ребенка лишь постепенно обретает свою структуру. Поначалу он может спокойно перемещаться по нему в любую область, перенося туда вместе с собой и центр этой метрической территории. Этим, например, обусловлена удивительная «решительность» ребенка, когда он вдруг заявляет, что у него появился «друг навсегда», а через десять минут категорически отрицает, что вообще когда-либо согласится иметь с ним дело. Если какая-то игра или мультфильм становятся вдруг популярными в его классе, то он полностью отдается миру этой игры или этого мультфильма и будет вас уверять, что ничего и никогда в его жизни более важного не было, нет и не будет. То есть его внутреннее пространство пока в каком-то смысле вневременное, ему как бы недостает этого еще одного – временного – измерения.
Время, вообще говоря, чрезвычайно сложная психическая категория, этот конструкт нарождается в нас долго и сложно
[75].
Даже после того, как мы, например, осваиваемся с часами (а и это дело не быстрое), мы все еще не чувствуем и не понимаем время как таковое. А вот социальное пространство, организующее, по существу, весь наш «внутренний ландшафт» (все эти «близи» и «дали» субъективной значимости), мы, напротив, выстраиваем достаточно рано.
Для нас вполне естественно располагать объекты внешнего мира в пространственных отношениях друг к другу (и это, кстати сказать, тоже психический процесс) – у нас есть соответствующий навык. Так что, организуя свой внутренний «социальный ландшафт», мы действуем по наработанной схеме, по «образу и подобию». Только теперь элементами, маркирующими это поле, становятся не просто какие-то условно-осязаемые предметы материального мира, но специальные интеллектуальные объекты – «другие люди», существующие и физически, и еще как-то в коммуникации с нами через мир интеллектуальной функции.
Поскольку же вся система нашего внутреннего психического пространства постепенно перенастраивается через этот самый мир интеллектуальной функции, именно эти специальные интеллектуальные объекты («другие люди»), а также их отношения друг с другом (которые тоже, в свою очередь, являются интеллектуальными объектами нашего внутреннего психического пространства), и определяют то, как мы организуем и будем впоследствии организовывать «геометрию» наших представлений о реальности
[76].
Как известно, способность к созданию перспективных планов («планов на будущее») формируется у подростка лишь к 14-16 годам, что связано с процессами миелинизации соответствующих областей префронтальной коры. То есть до этого возраста, даже если ребенок и имеет некое представление о феномене времени, это его представление, как минимум, совсем иное, нежели у взрослых.
Ребенок вынужден пользоваться понятием времени лишь потому, что так, по неведомой ему причине, поступают взрослые, и потому, что они его к этому обязывают. Это они живут по каким-то «графикам», «планам», «распорядку дня» – «рабочие дни», «выходные», «подъем», «пора ложиться спать» и т. д. Ребенок вынужден с этим мириться, но самой этой логики времени пока не понимает. Взрослые говорят ему, что, мол, наступит «лето» и он «поедет на дачу», а потом «первое сентября» – и он «пойдет в школу».
То есть «время» на протяжении достаточно длительного периода взросления ребенка как бы организуется для него извне, оно еще не является для него внутренним состоянием – специфическим, рабочим, так сказать, вектором его внутреннего психического пространства. Для него это еще не то «фундаментальное свойство бытия, выраженное в форме движения, изменения и развития сущего из прошлого, через настоящее в будущее», как мы привыкли о нем думать, а лишь некая условность, абстрактная координата, которую он должен просто как-то принимать в расчет. Ребенок, иными словами, пока не встроен в ощущение времени и не нуждается в этой структуре внутри себя самого
[77].
Как же возникает это «дополнительное измерение» в нашем внутреннем психическом пространстве? В отличие от пространства мы не воспринимаем время непосредственно, мы не можем, грубо говоря, его увидеть. Во времени могут существовать какие-то наши представления о мире, но не мир как таковой. Как таковой мир дан нам только здесь и сейчас, а «прошлое» и «будущее» даны нам исключительно как представления о «прошлом» и «будущем». Мы не можем войти с ними в контакт, пощупать их, они в определенном смысле являются чистой теорией. И когда эта «теория» возникает без четкой, ощущаемой нами связи с нами самими, ее психологическая ценность по большому счету равна нулю.
То есть для того чтобы я стал каким-то особенным образом ощущать время, я должен начать ощущать его в некой непосредственной связи с самим собой, со свое «личной историей», которая, действительно, способна повествовать о «движении, изменении и развитии» некоего меня «из прошлого и через настоящее в будущее». При этом «меня» в данном случае – это уже не просто та функция, осуществляющая косвенную рекурсию в отношении элементов моего внутреннего психического пространства друг к другу, а полноценный и сложный интеллектуальный объект, системное представление о моем личностном «я». То есть я сам, в рамках формирования своей личности (своего личностного «я»), должен перейти на какой-то другой, новый уровень собственной организации – освоить некую специфическую самореференцию.
Как я пытался показать в книге «Что такое мышление? Наброски», соответствующие трансформации нашего внутреннего психического пространства, сопровождающиеся превращением нашей «плоскости мышления» в «пространство мышления», невозможны без специфического сопротивления нам со стороны «других людей» – «других» с маленькой буквы, которые в процессе такого конфликта приобретают статус «Других» с большой буквы. Там же, используя аналогию с производством голографического образа, я писал, что сложность образа «другого человека» принципиально зависит от сложности структуры нашего собственного личностного «я». Наконец, там же речь шла о возникновении навыка формирования в нашем нарождающемся «пространстве мышления» сложных, по-настоящему объемных интеллектуальных объектов.
