Вот тут-то нам на помощь и приходит нарратив: история, которая позволит нашему условному пациенту (как, впрочем, и любому человеку в любой другой ситуации) собрать разрозненные представления о ситуации (явлении, феномене, понятии) в рамках некой фабулы, и тогда уже сама эта фабула «объяснит» уместность и состоятельность каждого из этих представлений.
Психологическая ценность нарратива состоит в том, что человек может как бы примерить его на себя: нечто, условно говоря, случилось с другим человеком, а я могу представить, что со мной случилось то же самое. Я как бы мысленно погружаю себя в предлагаемые обстоятельства и начинаю «понимать», что случилось. До тех пор пока я не могу «примерить» на себя все эти обстоятельства, соответствующие представления в моей голове не рисуются, не интегрируются в единый и цельный объект.
Но вопрос в том, что за «гардероб» я использую, выволакивая на сцену своего «понимания» все эти «обстоятельства», которые, как мне кажется, связаны, допустим, с Кантом? Очевидно, что каждое из них было создано таким же – искусственным – образом. Например, мне рассказывают о слуге Канта, о его кухарке, а еще о том, что он прекрасно играл в бильярд. И я их себе представляю, но таким образом, как я представляю себе «слугу», «кухарку» и «бильярд», то есть это мои, а не Канта «слуга», «кухарка» и «бильярд»
[81].
Все, что я себе представил, искренне полагая, что думаю о Канте, было скроено из тех интеллектуальных объектов, которые у меня уже были – родились в моем опыте, создавались по другим поводам и, очевидно, не имели никакого отношения к величайшему философу Кенигсберга. Сейчас я поднял их из глубин своей долговременной памяти, облачил в них «Канта», и все мне стало с ним «понятно». Но это «понятно», конечно, чистейшей воды иллюзия, и «понимаю» я в таком случае не Канта (или кого-либо еще, думая, что «понимаю» именно его), а лишь самого себя. Иными словами, «лев» так и остался непонятым, да и Фреге я бы, вероятно, тоже не узнал.
Несмотря на все это, у меня есть достаточно объемные представления о «Канте» и «его философии», свернутые в некий цельный интеллектуальный объект, который, грубо говоря, находится у меня в «нижнем мозге». То есть этот объект, несмотря на свою массивность, даже не может похвастаться развернутой структурой. Да, пока я работал над созданием соответствующего интеллектуального объекта, он, конечно, разворачивался во мне как некая система отношений, интегрировался с другими интеллектуальными объектами моего пространства мышления, переживался мною в опыте – размышлений, сличения, сопоставления и т. д. Но потом, когда я решил, что дело сделано, точнее, соответствующий когнитивный гештальт у меня сложился (достаточное количество нарративов отыграли во мне свои пьесы), я ужал его до единичности, которая теперь будет возбуждаться во мне всякий раз, когда я заслышу слово «Кант» или, например, обнаружу его имя в какой-нибудь книге.
Впрочем, все то же самое касается и любого другого акта моей коммуникации: чтобы «понять», что говорит другой человек, мне неплохо было бы знать, кроме самих этих его высказываний, и то, что говорят о нем другие люди, что представляет собой его образ жизни, каковы его привычки, личностные качества
[82], а также то, что он знает – какова степень его осведомленности, насколько обстоятелен его подход к тому или иному вопросу, насколько он последователен в своем исследовании темы и т. д. и т. п. Собрав всю эту информацию я, как может показаться, вполне способен понять мысли собеседника. Однако произведенная мною реконструкция его «внутренней реальности», надо признать, все еще останется предельно ущербной, но, чтобы понять это, необходимо выслушать очень многих людей, которые его знают.
Обычно ведь мы получаем «социальные подсказки» от тех людей, которые входят в наши, условно говоря, референтные группы. А вот «показания» людей, которые не относятся к нашей референтной группе, скорее всего, останутся без внимания – они будут отвергнуты потому, что сами такие «свидетели» не покажутся нам достаточно «компетентными», «авторитетными», «заслуживающими доверия». Однако же, если нам вдруг случится неким чудесным образом получить отчеты от всех людей, которые знают этого человека, то мы, скорее всего, окажемся в очень сложной ситуации – в какой-то момент тот образ, который казался нам столь «очевидным» и «понятным», вдруг начнет расплываться, а то и вовсе рассыплется.
Нечто подобное происходит в процессе слишком затянувшегося психоанализа. Поначалу психоаналитик только разбирается, в чем суть дела, – создает в себе представление о «случае» данного своего клиента, как-то реконструирует эту его «внутреннюю реальность». Затем долгое время нашему психоаналитику «все» с его клиентом «понятно» – созданная психоаналитиком интерпретация, причем в нем же самом, работает исправно. Но если анализ продолжается слишком долго, то неизбежно наступает момент, когда психоаналитик вдруг с удивлением обнаруживает, что совершенно не понимает своего анализанта и словно бы видит его в первый раз [Ж. Лакан]. То, что казалось ему таким понятным и очевидным, превращается в черепки.
Подобные реконструкции «внутренней реальности» наших специальных объектов – «других людей» – это всегда нарративы, то есть они быстро превращаются в наши представления об этом человеке, которые мы считаем его «точным» и «достоверным» портретом. И мы не можем обойтись без таких нарративов: нам иначе не собрать зафиксированные нами «факты» в то единство, которое позволит нам сформировать собственную позицию, собственное отношение к данному человеку. Нам нужен для них подходящий «контейнер», «метка», «формат». В последующем данный нарратив работает как фильтр, который допускает к нашему сознанию те «факты», которые ему тропны, которые в него вписываются, и игнорирует все прочие, словно бы их и нет вовсе.
Однако, даже если «факт» не вписывается в общую схему, он, с другой стороны, может быть дан нам так, что его невозможно игнорировать. Такие «факты» способны нарушить всю прежнюю стройность нашей выдуманной истории о том или ином человеке. Подобное происходит, когда, например, ваш друг, которого вы «знаете сто лет» и всегда считали гетеросексуальным, совершает публичный каминг-аут, когда любовница мужа приходит к его жене и требует, чтобы она его к ней «отпустила», когда анализы показывают, что наш ребенок принимает наркотики и т. д. и т. п.
В такие моменты «все вдруг становится на свои места» (словно бы раньше кто-то соответствующими несуразностями вообще был озабочен?): сразу с предельной отчетливостью становится понятно, почему друг никогда не знакомил вас со своими «любовями», почему у мужа были постоянные «внеурочные» и «командировки», причем без дополнительной оплаты, почему, наконец, ребенок перестал справляться с домашними заданиями и пришел в прошлом месяце с разбитым носом. Раньше это вовсе не казалось странным, а сейчас моментально все вверх дном, легкая дезориентация, «переоценка всех ценностей»… И на сцене – сияя, как всякое «прозрение», – появляется новый нарратив! Причем со всеми вытекающими отсюда последствиями, начиная, конечно, с тенденциозного видения «фактов».
