— Не хочешь — не прощай! — Судя по интонации, Любимова сама не хотела, чтобы Ромка был прощен. — И вообще, хватит о нем! — категорично заявила подруга и сунула мне в руки симпатичную розовую маечку. Батюшки! А я и не заметила, как мы успели пройти целый проход и остановиться возле одной из палаток. — Советую взять. Как раз твой размер. Очень дешево.
— Конечно, дешево! — бесцеремонно встряла продавец-прилипала, которую, кстати говоря, никто ни о чем не спрашивал. — Дешевле, чем у меня, нигде не найдете! Посмотрите еще эту расцветочку… И этот еще фасончик… — посыпалась из спортивной сумки на хрупких девушек куча-мала тряпок.
Тетка рьяно растягивала разнообразные майки и футболки, демонстрируя, что они и на слона влезут — излюбленное, но слегка неадекватное телодвижение всех продавцов одежды, — однако мы-то далеко не слонихи, и нам, наоборот, нужно было посмотреть, не велико ли это будет. Но вопреки всем уговорам показать товар в исходном размере, иначе элементарно не понять, на нас это либо же на мам, продавщица с упертостью осла и с еще большим энтузиазмом растягивала одежки.
Короче, отвлечься от мыслей о Ромке мне все же удалось, но через небольшой промежуток времени пришлось опять на него переключиться. И вот почему.
Когда динамики в сороковой раз пропели свое «люблю тебя, хочу тебя», на сцене стало твориться что-то невообразимое, я даже искренне пожалела, что, исходя из нашего с Катей местоположения, не имею возможности ее видеть.
— Отстань!.. Охрана!.. — пищал вокалист, разбавляя эти слова обильными междометиями и громким пыхтением с всхлипами, будто бы с кем-то дрался.
— Уйди… Уйди… Дай мне!.. Дай я… — в ответ солисту доносился из динамиков… Ромкин голос.
Я дернула подружку за рукав кожаного пиджака. Та прислушалась, после чего у нее вытянулось лицо.
— Вот свинья! — выругалась Катерина. — Когда только нажраться успел, алкаш буйный?
— Он не свинья! И не алкаш! — запротестовало все мое женское существо. — Просто он вправду любит меня!
Словно на крыльях, я полетела долой из прохода на узкую площадку перед сценой, волоча за собой яростно сопротивляющуюся подругу. И вовремя: Жигунов все еще воевал с пацаном за право обладать микрофоном.
— Как не стыдно бить маленьких! — крикнула ему Катька, но Роман не откликнулся. Зато откликнулись ярые фанаты «Заката», которым сильно не понравилось то, что их обожаемого кумира обозвали мелким.
— Пшла отсюда! — донеслось со всех концов.
— Захлопни варежку, мелочь пузатая! — ответила Катька сразу во все эти самые концы.
— Кто не любит наш «Закат», быстрой смерти будет рад! — впарили они ей устрашающего смысла лозунг.
С рифмоплетством у подруги всегда было отлично, так что:
— Лучше вовсе умереть, чем на «закатников» смотреть!
«Мелочь пузатая», возраст которой варьировался от десяти до пятнадцати лет, будучи неспособной простить столь нелестные отзывы в адрес кумиров, кинулась бить мою подружку. Ой, зря они это! Екатерину Михайловну голыми руками не возьмешь. Она и раньше умела постоять за себя, а после того, как прошла в каком-то спортклубе курсы по самообороне, и вовсе стала непобедимой. В своем кругу мы зовем ее Женщина-кошка. Короче, в результате короткой потасовки малолетки разлетелись кто куда с красочными фингалами на лицах и конечностях.
Но я, честно признаться, ничего этого вокруг себя не замечала (это потом мне рассказали очевидцы да и, немного смутившись, сама Катя), так как всем моим вниманием в тот период времени всецело завладел объект на сцене.
Наконец, «закатники» решили, что отдых им не помешает, и, объявив во всеуслышание конкурс «Алло! Мы ищем таланты», уступили лидерство Жигунову, лишь лениво подыгрывая ему на акустической гитаре.
— Я хочу посвятить эту песню, — перед исполнением сообщил экс со сцены, — своей любимой девушке Юле. И пусть она поймет, как сильно я люблю ее, и простит меня. Слова и музыка не знаю чьи, наверно, народные. — Ромка глотнул для храбрости из бутылки, имеющей этикетку со словом «пиво», которую все это время держал в руке, и начал позорить меня на весь город. — Для меня нет тебя-а прекрасней! Но ловлю я твой взор напрасно! — завел он оглушающе громко и постыдно фальшиво. И в самом деле — пьянь. Толпа одобряюще заулюлюкала. Оглядевшись, я подивилась тому, что циркачество Жигунова, едва начавшись, собрало куда больше зрителей, чем часовое выступление «Заката».
— Это Юрий Антонов, придурок! — высказалась Катя, но ее никто, кроме меня, не услышал.
— Как виденье, неу-у… ик!.. ловима, каждый день ты прохо-о-одишь мимо. Ля-ля-ля! И еще раз! Ик… — Все начали подпевать, на радостях аплодируя. — Как виденье, неу-уловима…
— Болван, — послышалось слева пренебрежительное. Это явно была не Любимова, ибо она стояла справа от меня.
Я оторвала-таки взгляд от подвыпившего выступающего и глянула налево. Родион! Ну конечно, как это я не поняла сразу?
И тут волей-неволей я увидела в толпе… Пашу! Самойлова! Он стоял неподалеку от нас с Красновым, но смотрел, не как все, на кренделя Жигунова, начавшего уже с пьяных глаз творить на сцене натуральную свистопляску, а на меня. Было видно, что он не сводит своего печального взора с моего глупого, счастливого лица уже давно. (Это с одной стороны позорно, когда пьяный великовозрастный дебил прославляет твое имя своим посредственным пением с беспорядочными телодвижениями туда-нога-сюда-рука, лишь отдаленно напоминающими танец, а с другой — приятно все ж таки.) Люди ходили мимо, толкались, а он все смотрел, ни на что не реагируя, на то, как радовалась я Ромкиным выходкам, как опрометью летела к сцене, как улыбалась, слушая его вой, только по недоразумению могущий назваться пением. Такой удрученный, печальный, несчастный, полный бездонной боли от неразделенной любви взгляд, но в то же время осуждающий: как ты, Образцова, предательница, можешь обращать внимание на пьяные выходки многократного обманщика и не замечать свысока такого чистого, преданного обожания?
И теперь я смотрела на Пашу. А он продолжать смотреть на меня. Вдруг что-то больно кольнуло изнутри в самое сердце. Что это было? Откуда это взялось? Что это значит?
Мне почему-то стало противно смотреть на сцену. Хотя Ромка там вовсю отплясывал румбу, совершенно не попадая в ритм собственного пения.
— Но в глазах твоих ле-о-од и стужа. Ха! Ведь тебе я совсе-ем не ну-ужен! А я повторяю вновь и вновь: не умирай, любо-овь! — доносилось из колонок, но моя душа и Пашины глаза подсказывали, что вовсе не Роман поет мне эти слова. Ромкиным голосом их говорил мне Павел.
Когда боль в сердце отступила, я обернулась на Катю: та внимательно изучала дисплей своего розового мобильного телефона.
— Не пойму… Без десяти три?! Быть этого не может! Юль, погляди на своих!
— А в чем дело? — крикнула я: из-за шума со сцены мы плохо слышали друг друга, но она сама взяла мою руку и посмотрела на циферблат наручных часов, после чего ответила с вопиющим ужасом в голосе:
