— Что ты, матрешка моя! Мне, кроме тебя, никто не нужен! И вообще я едва с голодухи не помер, к матери бегал пожрать.
Звуки становились все громче, а главные персонажи — все ближе.
— Выходит, ты не по мне скучал-то, а по моей стряпне! Шучу, шучу…
И вот они показались на лестнице. Обладательницей женского голоса оказалась девушка одного возраста с Романом, невысокая брюнетка с привлекательными формами, ну очень красивая. Мне разом вспомнилось кое-что. «Люблю светленьких», — сказал он мне доверительно возле кинотеатра. А у самого и жена брюнетка, и Звеньева была далеко не блондинкой. Боже, как понять мужчин? Зачем нужны любовницы, если у тебя жена — и красавица, и умница, и готовит хорошо, и в общении приятная? Зачем???
Ромка скользнул по мне взглядом, на секунду на его лице мелькнуло сильное удивление, но вот он уже, обнимая жену за талию, проходит мимо. Свою жену. Свою матрешку, с которой он разводится и потому живет отдельно, ха-ха. Но пройти? Просто так пройти?
Мальчик лет трех, которого Жигунов, ведя за собой, держал левой рукой за ладонь (правой он ведь обнимал ту самую, с которой разводится) задержал на мне вдумчивый взор (надо же так, у него точно такие же пронзительно-синие глаза, как и у папы; у того папы, что со своей матрешкой разводится и живет отдельно) и спросил:
— Па, а пафему тетя пласет?
Кто это плачет?! Я плачу??!
Ромка обернулся на меня и слегка покраснел. Что ж, я благодарна ему и за это. Затем, поспешно отвернувшись, со смущением, переросшим в конце фразы в раздражение, попытался разъяснить сыну:
— Ну, у тети, наверно, какое-то горе. Не приставай к незнакомцам!
Состояние паралича меня отпустило, лишь когда громко хлопнула подъездная дверь.
Ничего себе «наверно». Ничего себе «незнакомка»!
Я всецело погрузилась в философские рассуждения. Какие же бабы дуры! Даже не знаю, кто большая дура — я или его женушка. Это надо так упорно не замечать того, что вторая и не лучшая половина гуляет не то что направо и налево, но и вдоль и поперек! А я? Тоже хороша. Вспомнить стыдно, как тогда, на ярмарке, я всерьез опасалась, как бы он не сиганул из-за меня с крыши. Стыдно, как уверена была, что он меня любит; как думала, что стану мачехой для его сына.
А он? Он, вообще, не хорош, а замечателен! «Я буду ждать тебя всегда, только не бросай меня!» Да какая ему разница? Брошу я — найдется другая. А нет, так и жены пока хватит, до ее нового отпуска. «Молодчина, беру тебя в жены!» Кошмар, а если бы я съела все-таки эти поганые щи, а? За что бы страдала, спрашивается? Многоженство в нашей стране запрещено, так что обещание свое он ну никак бы не сумел сдержать. «Я никогда бы не сделал тебе больно». А сейчас ты что сделал, а? «Два несчастных месяца — и я свободен. Представляешь, как мы заживем!» О, да! Вчетвером-то с твоей женой и сыном очень даже весело заживем, без сомнений! А как вам нравится строка из открытки, ну, та самая бурда насчет того, чтобы любящие сердца наконец соединились навечно? И как, скажите мне, он планировал со мной соединяться? Раз в неделю на чердаке какого-нибудь подъезда в спешке и в течение двух-трех месяцев, пока не надоест?
Силы небесные, зачем я только пришла сюда? Чтобы знать правду? И что я от этого выиграла? Что лучше — тешить себя надеждой, что однажды мы с Ромкой будем вместе, или же твердо знать, что вместе мы не будем никогда? Извечный вопрос: что лучше — горькая правда или сладкая ложь? Максим Горький был гением. Еще в 1902 году он поднял эту тему в своей пьесе «На дне», только сам автор склонялся к тому, что христианский гуманизм, чьим представителем выступила «утешающая» ложь Луки, приносит вреда многим больше, чем пользы. Я же в выборе между горькой правдой и сладкой ложью отдаю предпочтение второму. Надежда — это счастье, а когда ты уже ни во что не веришь — это конец жизни. Да, может быть, в моем возрасте уже глупо и стыдно верить в сказки, но, если в них не верить, зачем же тогда вообще жить?
Я прислонила к щекам ладони. Мокрые. Надо же, и в самом деле плачу. Правда — это боль и нервы, боль и нервы — это слезы, а слезы, как известно, сокращают жизнь. Выходит, горькую правду выбирают для себя самоубийцы.
Но я ведь пришла сюда. Зачем? Почему? Неужели подсознательно я тоже являюсь самоубийцей, требующей умереть, но знать истину?!
Да, не очень приятный конец романа с Романом. Но теперь это действительно конец.
Я утерла бесполезные слезы и вышла на улицу. Свежий ветерок холодком пробежал по моему еще влажному лицу, но ярко светившее солнышко тут же его высушило. Снег на улицах города уже почти сошел. При других обстоятельствах я бы непомерно радовалась этому событию, потому как снег остро не перевариваю еще с раннего детства, когда один особо резвый мальчик во время прогулки на улице запихнул мне снежок за шиворот, но сейчас на душе скребли кошки. Ну почему, почему мне так не везет? Почему мне не дали хотя бы некоторое время побыть счастливой дурочкой, уверенной в том, что ее парень — самый лучший? И есть ли они вообще, самые лучшие? Есть ли нормальные, душевные парни, которым можно доверять? Господи, пошли мне хорошего парня! Или не посылай вообще никого!
Ставя Всевышнему сей ультиматум, я шла по улице, проигнорировав автобусную остановку. Мне было очень плохо, и чтобы эта негативная энергетика не проникла в дом, надо было пройтись, успокоиться, избавиться от нее, сбросить в землю.
Я так и шла, ни о чем больше не думая, просто шла себе и глядела под ноги, это длилось минут двадцать, а то и больше, пока мне не вздумалось посмотреть вперед. Я подняла глаза и увидела, как из подъезда дома, мимо которого я проходила, вышел Павел Самойлов. Заметив меня, он двинулся к своей подруге навстречу. Неожиданно для себя и своего душевного состояния я широко ему улыбнулась и поздоровалась первая:
— Привет. Ты что, здесь живешь?
— Привет. Да, — в ответ заулыбался он.
Вот это да! Это что, провидение вывело меня на эту улицу? Странное дело, я знала Пашину семью (точнее, сестру из Тюмени), знала, когда у Павла день рождения, но почему-то не ведала, где он живет.
— Как у тебя дела?
— Отлично. Вот к Жеке иду. А ты гуляешь?
— Вроде того, — хмыкнула я.
— А… почему одна?
Почему-то я ответила правду:
— Больше не с кем.
Лицо Самойлова приняло серьезное выражение: он над чем-то задумался. Затем предложил:
— Слушай, может, сходим как-нибудь в кино? На какой-нибудь пятый, шестой или семьдесят второй «Визг»?
— Ого! «Визг 72» — это что-то! — засмеялась я.
Эпилог
— Хочешь умереть today? — грозно спросила трубка, старательно изменяя голос.
— Вика, я поняла, что это ты. Привет.
— Блин горелый! — отозвалась Ярлык своим обычным голосом. — Как ты поняла, что это я?
