Что это значит, когда с разумом что-то не так?
Задумаемся: из чего вообще состоит благополучие? Что значит быть «не в порядке»?
Вы скажете, что это было естественное состояние, учитывая смерть Тома, и я соглашусь. «Дэн, не кори себя. Ты потерял человека, который был для тебя как отец». Да, конечно, вы правы. Но я задумывался: что познавательного несет этот опыт? А если горе — это окно в своего рода временное нарушение благополучия? Удастся ли извлечь что-то из субъективного переживания горя и благодаря этому объективно посмотреть на то, чем может быть здоровый разум?
Все эти события происходили одновременно и пошатнули мое чувство гармонии. Спустя несколько месяцев наступило некоторое облегчение. Я начал понимать, что реальность потери — в смирении с тем, что моменты прошлого, живая связь с Томом теперь зафиксированы и неизменны, и с этим ничего не поделаешь. Эта истина укоренилась во мне. Горе и прощение заставляют признать, что на прошлое повлиять нельзя. Чтобы пройти через этот процесс, пришлось отпустить своего рода «я», сформированное Томом, и позволить возникнуть новому «мне», который будет лелеять память о нем и наших отношениях, даже если невозможно созвониться или увидеться.
Работа над первой книгой за эти годы тоже стала своего рода откровением. Этот проект был больше, чем мое «я». Из зеленого ежедневника родилась новая серия работ, мыслей, к которым я пришел, переживая утрату. В понимании смысла моих отношений с Томом и научных и общественных взглядах на то, кто мы есть, что нас формирует, было что-то сотканное, видимо, из одного материала.
Но что происходило? Что могло горе поведать о разуме?
Осмысление жизни, отношений и внутреннего опыта затрагивает многие аспекты реальности. Оно как будто берет прошлое, переплетает с настоящим и помогает сформировать будущее. Сконструированные психикой представления о времени иллюстрируют, как я выражаю эту идею, передаю от своего разума вашему, учитывая общее восприятие времени как чего-то текущего. Но если есть только «сейчас», то полностью присутствовать в настоящем мгновении означает не только чувствовать всю полноту сенсорных ощущений момента. Это значит и быть открытым для любых размышлений о прошлых моментах «сейчас» — фиксированных мгновениях, которые мы пережили и называем «прошлым», — а также ждущих нас открытых секунд, которые наступят и станут настоящим. Их мы называем будущим.
Отчаяние и потеря, безнадежность и беспомощность лишили меня чувства будущего, открытости. Казалось, я так и не найду выхода или меня наполнят навязчивые воспоминания. Я испытывал странные колебания между скованностью и хаосом, которые придавали горю тяжесть, делали его стрессом.
Меня преследовал фундаментальный вопрос о том, что делает разум здоровым. Я размышлял о наблюдаемых пациентах и своих переживаниях. В чем смысл моего расстройства из-за потери Тома? Что меня огорчило в неспособности соединить личное и профессиональное, субъективное и объективное, внутреннее и отношенческое? Что это, происходящее внутри и между, в здоровье и нездоровье, в легкости и ее отсутствии? Чтобы глубже осмыслить этот поиск смысла, я обратился к взглядам на разум, выработанным нашей исследовательской группой.
Очень полезные идеи подсказала теория сложности и связанная с ней математика. Это научная дисциплина, глубоко исследующая эмерджентность и самоорганизацию. Мы познакомились с ней в предыдущей главе и подробнее поговорим об этом ниже. Одним из способов самоорганизации служат истории, возникающие внутри нас и между нами; нарративы, помогающие осознавать смысл жизни. Горе — это глубокое сенсорное погружение в поиск смысла бытия, и процесс осмысления становится двигателем нарративного разума.
Профессор Брунер, преподававший нарративный подход, говорил, что жизненные истории возникают из-за «канонического нарушения» — то есть неоправдания наших ожиданий (Bruner, 2003). Утрата — как раз такой случай. Горе — это борьба разума, попытка справиться с отклонениями от того, что мы ожидаем. Брунер рассказывал, что у нарративов есть ландшафт действий и сознания. На семинаре мы обсуждали, как благодаря этому наши истории сосредоточиваются и на физическом аспекте событий, и на психической жизни героев. Весь этот нарратив, эти истории представляют собой попытку понять смысл жизни изнутри наружу.
По мере того как сознание наполнял субъективный опыт утраты Тома, я чувствовал, что меня охватывает тяга к формированию нарративного повествования. Я не мог контролировать желание выразить все происходящее внутри. Временами я ощущал, что история пишется даже не мной, а посредством меня. Записки в зеленом ежедневнике стали вместилищем этой нарративной тяги осмыслить то, что происходило в моем разуме, внутри и в отношениях.
После смерти Тома и отказа издателей публиковать рукопись Tuesday — Sunday проект превратился из личного в универсальный, поскольку мне как профессионалу стало необходимо рассказать о научных данных, указывающих на важность родителей, а также на то, что наши отношения влияют не только на развитие в детском возрасте, но и на здоровье в течение всей жизни. При этом сохранялось чувство, что история моими руками пишет сама себя. Появившийся нарратив как будто использовал меня для самовыражения, а мой внутренний опыт — чтобы рассказывать большую историю, реальность, выходящую за рамки событий моей жизни.
Теперь я думаю, что Брунер именно это имел в виду, говоря о нарративе как о социальном процессе. Не знаю, как это выразить, но казалось, что моя психическая жизнь — часть некого большего процесса, касающегося не только тела. Друзья спрашивали, почему после этих отказов я не сдался. Я отвечал, что на самом деле уже не я пишу книгу, а книга пишет меня. Да, рассказ и история были производными личного опыта. Но я чувствовал захватывающую тягу постичь смысл нарушенных ожиданий. Может быть, я думал о крахе важнейшей истины из-за публичных заявлений об отсутствии значения родителей в жизни детей, а также об утрате чувства социальной ответственности. Я не мог перестать писать. Не знаю, как еще выразить ощущение, которое вызывала у меня история, появившаяся на свет с моей помощью. Я служил чему-то, выходящему за пределы личного «я». Биолог во мне знал, что это звучит странно, но субъективное ощущение было именно таким. Сейчас, после многих размышлений, у меня сложилось впечатление, что как практикующему психотерапевту и имеющему научную подготовку психиатру мне было очень важно определить, что происходит при нарушении разумных ожиданий. А научному и профессиональному сообществу, родителям и социуму было необходимо признать важность отношений. Эти истины могли породить во мне ощущение, что для психического здоровья понимание смысла разума необходимо не меньше, чем мне — осмыслить потерю Тома.
Моя личность не раскололась на профессиональную и личную, хотя издательский мир к этому подталкивал.
Тем не менее я предпочел разделить эти миры. Один нарратив тянул научно отобразить важность субъективного опыта в привязанности. Другой подталкивал к размышлениям, которые я буду держать при себе. Разделяй и властвуй над конфликтом.
Эта эпоха утрат и приобретений была наполнена болью и страстью. Как человек я глубоко чувствовал, а как ученый и клиницист живо представлял центральные концепции. Сделав глубокий вдох, убрал все ссылки на собственные переживания и написал профессиональный учебник The Developing Mind научным языком, согласно ожиданиям издателей и, наверное, целевой аудитории.
