В тот день я действительно поискал программу социальной работы поблизости и задумался, не правильнее ли перевестись с медицинского факультета на психологический. Шли последние месяцы второго курса, суровая зима уступала теплой цветущей весне, но мне было все холоднее и холоднее. Я перестал танцевать в Кембридже по другую сторону реки. Каждую среду студенты и местные жители собирались в одиночку, парами, группами на Dance Free и растворялись в чудесном, захватывающем водовороте тел под музыку из разных уголков земного шара. (Много лет спустя я узнал, что Морри из книги «Вторники с Морри»
[35] Митча Элбома тоже там был. Фотография, на которой он танцует в нашем зале, попала на обложку книги. То, что свои мемуары об утрате Тома я озаглавил Tuesday — Sunday («Вторник — воскресенье»), потом казалось мне странным и удивительным совпадением, тем более что обе книги были о смерти наставника.) Прогулки по парку Фенс тоже перестали доставлять удовольствие. Я даже не чувствовал воду, принимая душ. Все во мне онемело.
Тело — кладезь мудрости и истины. Но мой колодец иссяк. Надежды на будущее близки к нулю. Если рассуждать логически, все было хорошо. Я успешно осваивал медицину, оценки были в порядке. Но внутри чувствовал пустоту. В моем размышляющем разуме бушевали конфликт и смущение. К какой части себя прислушаться? К логике или к эмоциям и телесным ощущениям, кладезю интуитивной мудрости?
В конце второго курса, ближе к лету, предстояло сдать заключительный экзамен по введению в медицину. Моим пациентом был пожилой седой господин: «Доброе утро, доктор», — сказал он, с трудом войдя в кабинет, и осторожно сел на стул. Я спросил, как у него дела в этот погожий весенний денек, и услышал, что утром этот человек пытался совершить самоубийство. Тут мобилизовался весь опыт моей работы на горячей линии по профилактике суицидов. Тогда, в маленьком помещении на чердаке, выходящем на центральную аллею оживленного кампуса Южно-Калифорнийского университета, нас учили, что для спасения надежды у человека в кризисе нужно настроиться на его внутренний мир, сосредоточить внимание на его ощущениях, мыслях, истории жизни. Теперь можно сказать, что следует «просеять»
[36] разум — сосредоточиться на столпах внутреннего опыта, стержне личности, который придает смысл жизни, внутренней субъективной реальности.
Так я и поступил. Вместе с пациентом мы начали разбираться, как он оказался в настолько глубоком кризисе, что попытался покончить с собой. Вскоре кто-то похлопал меня по плечу. Это был руководитель практики. Он наклонился и раздраженным, почти ноющим шепотом потребовал: «Просто сделай обследование!» Я послушался, и в результате впервые увидел сильнейший эпилептический припадок прямо на столе для обследований. Руководитель невозмутимо удерживал больного, чтобы тот не свалился на пол, со словами: «Теперь заканчивай». Я спросил, можно ли хотя бы отправить его (хотя, наверное, это было столь же необходимо и врачу) в психиатрическую клинику, и получил согласие.
«У этих пьяниц всегда так: припадки, попытки суицида. А вы тратите время на какие-то разговоры о жизни и чувствах. Но физикальный
[37] осмотр вы провели хорошо, поэтому экзамен сдан».
Как я позже писал в книге «Майндсайт», этот случай стал «гвоздем в крышку гроба» для моих поисков сути в мире медицины. Этот мир казался слепым к факту существования разума и лишенным смысла. Я чувствовал себя отвратительно. Это было состояние запутанности. Мое тело перестало отзываться. Неужели я буду как эти врачи — мои руководители? Разве так надо заниматься пациентом? Правда ли, что в процессе исцеления нет места для внимания к внутреннему миру? Разве в медицине разум неуместен? Иллюзии рассыпались, и я чувствовал себя совершенно потерянным.
Логика продолжала убеждать, что я поступил в престижную медицинскую школу Гарвардского университета, стоит попробовать просто учиться у почтенных профессоров, подстроиться, пройти по верному пути к врачебной профессии. Однако это не помогало понять онемение, и рассуждениями нельзя было объяснить физическое чувство потери связи, желание как можно быстрее убежать, отчаяние и мысли, что все это просто неправильно. Если бы я «просеял» свой разум сколько-нибудь ясным образом, понял бы, что возникает нечто очень беспокоящее и дезориентирующее.
После интенсивных и болезненных раздумий над этими ощущениями, образами, чувствами и мыслями, а также благодаря советам одного студента-старшекурсника, которому бесконечно признателен, я решил уйти. Это была даже не мысль, а какое-то глубокое знание без тени колебаний.
С виду же я был совершенно потерян и смущен. После размышлений понял, что этому безумию нужно положить конец. Встретился с деканом по студенческим делам, и она посоветовала не бросать учебу, а взять академический отпуск. Я ответил, что не собираюсь возвращаться туда, где нужно быть таким бесчеловечным. «Откуда вы знаете, чем захотите заниматься через год?» — возразила она. Я сделал паузу, посмотрел ей в глаза и повторил, что у меня нет намерения возобновлять учебу. «Я понимаю, — мягко сказала женщина. — Но разве вы знаете, что захотите делать в будущем?» Она была права. Я заблудился и не имел представления, что делать даже сейчас, не говоря уже о том, что будет через год. Поэтому согласился, что и правда не знаю. Что я теперь вообще ничего не знаю. В этом я был уверен.
«В таком случае, — продолжила декан, — сейчас вам надо написать эссе о том, что вы намерены делать для своего исследования». «Исследования?» — переспросил я. «Да. У нас научное учреждение, и академический отпуск предоставляется только для исследовательской работы». Я с удивлением посмотрел на нее. «Лучше просто уйти», — подумал. Но увидев теплый поддерживающий взгляд, попросил листок бумаги и ручку. Эссе об исследовательском проекте состояло из одного предложения. Я помню, что написал: «Прошу предоставить мне годичный академический отпуск, чтобы разобраться, кто я такой».
Она посмотрела, улыбнулась и сказала: «Прекрасно».
За этот год я перепробовал много всего. Занимался балетом, современными и джазовыми танцами, испытал силы в хореографии. Я побывал в Канаде и на поезде доехал до Скалистых гор, а затем еще дальше, на остров Ванкувер, любуясь осенними пейзажами. Впервые в жизни спокойно, не подчиняясь чужим планам, позволил смыслу проявиться изнутри, а не под влиянием чьих-то ожиданий. Как я упоминал, в колледже я занимался биохимией рыб, и меня поразила способность лосося переходить из пресной воды в соленую. Как у него получается? Мы обнаружили фермент, объясняющий эту стратегию выживания. Видимо, существует какая-то связь между ферментами, которые позволяют рыбе адаптироваться, и сопереживающим эмоциональным общением, которому нас учили в службе профилактики суицидов и которое могло спасти жизнь человеку во время кризиса. Казалось, было что-то фундаментально общее между ферментами и эмпатией. Я задумывался, как сосуществуют миры физиологии и психики и не возникают ли они из какой-то одной сущности. Но относительно ясно не мог выразить эти вопросы. Я отправился искать лосося в Тихом океане, но на самом деле хотел найти себя.
