С десяток мужчин и женщин устремились к нашему прижавшемуся к обочине «уазику», помогли академику покинуть авто и практически понесли его внутрь здания. Оставив вещи в машине, я отправилась за своим подопечным. В украшенном шариками холле был накрыт непритязательный фуршет с бутербродами, печеньками и соком, между столами бродили участники «чтений», не решаясь приступать к еде без соответствующего распоряжения. Должно быть, ждали Граба, ибо стоило нам только появиться, как публика устремилась к столам. Академик в окружении свиты занял почетное место за отдельно стоящим в отдалении столиком, усевшись в специально приготовленное для него кресло. Он здесь был царь и бог. Ну, или очень близко к этому.
Расположившись, Граб махнул мне рукой, подзывая. Я приблизилась и опустилась на свободный стул. Стул оказался за спинкой кресла, ибо за столом вокруг моего подопечного мест не нашлось. Встречавший нас суетливый Александр Владимирович Никандров, представившийся мне директором культурного центра, занял место по правую от академика руку и вводил старика в курс дела.
— Ваша книга наделала много шума, — понижая голос, говорил он. — История всколыхнула не только Россию. Резонанс достиг Канады.
— Н-да? — оживился академик. — Приятно слышать.
— Представьте себе, приехал внук Мэтью Люка. Зовут его Земан Люк, он, кажется, юрист. Собирается выступить на чтениях с опровержением ваших утверждений и доказательствами, что его дед не надзиратель внутренней службы лейтенант Бурсянин, которого вы называете Палачом.
— Какие могут быть доказательства? — заволновался старик. — Мэтью Люк два года как умер.
— Да, но сохранились его дневники. Внук Люка планирует прочитать выдержки из дневников, полностью опровергающие вашу теорию о личности Мордовского Палача.
— Что такое дневники? — хмуро буркнул Викентий Павлович. — Я сам напишу десять дневников. Двадцать дневников. Сотню напишу! И выдам их за дневники Мэтью Люка. Так что зря внук приехал.
Академик приподнялся в кресле и пристально всмотрелся сквозь очки в стоящего в отдалении господина в добротном сером костюме и со шкиперской бородкой.
— Кто это? — коктейльной трубочкой указал он на бородача. — Багдасарян из архива? А он здесь какими судьбами?
Директор понизил голос и со значением проговорил:
— Андрей Андреевич привез сенсационную находку. Даже странно, столько лет эта папка пылилась в архиве и только сейчас обнаружилась.
— Что за папка?
— Приложение к протоколу обыска занимаемого Гумилевым номера в Доме искусств. Интереснейший документ.
— Очень бы хотелось взглянуть, — старик отодвинул от себя пустой стакан от сока, небрежно кинув в него трубочку. — Александр Владимирович, не сочтите за труд, попросите архивариуса подойти.
— Сейчас устроим.
Никандров подскочил со своего места и устремился к задумчиво жующему бутерброд архивариусу. Перемолвился с ним парой слов и в следующий момент уже вел к нашему столу. На ходу Багдасарян расстегивал портфель, торопливо вынимая потертую папку. Эту папку он и протянул академику Грабу сразу же после того, как почтительно его поприветствовал. Старик принял папку, благоговейно положив на колени. Сдернул с носа очки, протер специальной, извлеченной из очечника бархоткой, снова водрузил на нос и только после этого раскрыл папку. Вытащил ветхие листы, сшитые между собой грубой серой ниткой и переложенные пергаментом, и близоруко прищурился, пытаясь разобрать убористо написанные от руки строчки. Долго вглядывался и, наконец, произнес:
— Прямо даже не верится! В приложении к протоколу обыска «банного номера» Гумилева в Доме искусств указано, что присутствовавший при обыске Генрих Карлович Штольц изъял и унес с собой тонкую зеленую тетрадь с последними, еще не опубликованными стихами поэта. Как такое могло произойти?
Старик вскинул голову и удивленно воззрился на архивариуса.
— Если доказательств вины Гумилева и так хватало, то тетрадь стихов вполне могли отдали Штольцу, — пожал плечами тот.
— Штольц — это ведь Немец? — проявил осведомленность директор Никандров.
— Совершенно верно, — благосклонно кивнул Викентий Павлович. И обстоятельно пояснил: — Немец — так звали Штольца, когда он был заключенным. Это прозвище сохранилось за ним и после того, как после окончания срока Штольц стал работать в лагерной обслуге.
— К слову сказать, — многозначительно пощипал бородку архивариус, — никакой тетради со стихами Гумилева у Генриха Карловича Штольца при задержании не нашли. Выходит, что и последние стихи Гумилева Штольц припрятал в тайник на мосту. А Палачу про них ничего не сказал, и лейтенант Бурсянин забрал из тайника одни лишь только сокровища. Получается, что тетрадь до сих пор лежит в тайнике.
— Здесь попахивает сенсацией, — взволнованно подхватил директор культурного центра. — Неизвестные стихи Гумилева наделают много шума, и не только в нашей стране!
Академик Граб поерзал в кресле и протянул:
— Что-то мне нездоровится. Возраст, знаете ли. Да и устал я с дороги. Пожалуй, все-таки стоит прилечь. Не перенести ли нам «чтения» на завтра?
— Да-да, конечно, — засуетился Никандров. — Позвольте, я отвезу вас в гостиницу.
Судя по всему, гостиница была построена еще в первые годы советской власти, и все, что в ней находилось, сохранилось с далеких тех времен. Номер старика оказался довольно комфортабельным — у него работал сливной бачок и даже бежала тонкой струйкой теплая вода. У меня же не было и этого. Я уже разделась и в нерешительности топталась перед душем, но тут раздался стук. Накинув халат, я распахнула дверь. На пороге стоял академик, опираясь на выдвинутую ручку чемодана на колесиках. Отстранив меня плечом, он бесцеремонно вошел в номер, волоча чемодан за собой, и, прикрыв дверь, распорядился:
— Софья Михайловна, вызывайте такси.
— Зачем такси? — удивилась я. — Вы голодны? Мы едем в ресторан?
— Не в ресторан, — отмахнулся старик, опускаясь на жесткий казенный стул. — Мы возвращаемся в Петербург. Я места себе не нахожу, когда представлю, что в тайнике лежат неизвестные стихи Гумилева! Нужно немедленно ехать на Чернышев мост! Ну, что же вы сидите? Скорее заказывайте машину!
— Может, лучше поездом? — робко заикнулась я, но, встретив взгляд Викентия Павловича, тут же беспрекословно достала мобильник.
Такси подъехало минут через пять, я как раз успела одеться. Старик уселся рядом с водителем и всю дорогу до Питера нервно потирал руки, рассуждая на тему обладания геммой.
— Это как раз понятно, отчего родные не знают, что у Мэтью Люка хранились эфиопские сокровища, — словно в горячечном бреду, бормотал он. — Если бы владельцем геммы царицы Савской был я, я бы никогда и никому ее не показал. Должно быть, это такое удивительное ощущение — владеть многовековым артефактом, который держала в руках сама Македа! А видеть этот артефакт доводилось лишь избранным счастливцам царских кровей! Прямым потомкам Соломона! Я бы спрятал гемму в такое место, чтобы никто никогда ее не нашел. Наследники — воронье, только и думают, как бы запустить свои алчные когти в чужое добро. Я бы никому ничего не отдал. Разве что под пытками. Не каждый выдержит, если его станут пытать. Я бы не выдержал. Ну, да у меня и геммы нет, так что и говорить не о чем. А вот неизвестные стихи Гумилева могут достаться мне. Я проведу исследование стихов и напишу об этом книгу.
