— Он ведь старше меня на пять лет, — сидя напротив Тани за чаем, рассуждал Гумилев в своем банном кабинете. — Значит, у меня в запасе есть целых пять лет. Одному богу известно, как я к тому времени стану писать и во что превратится Блок! Блок — последователь Соловьева. Символист. Помните, как у Соловьева? «Милый друг, иль ты не видишь, что все видимое нами только отблеск, только тени от незримого очами…» Я же — младший брат Гете. Как создатель акмеизма, противостою символизму и провозглашаю материальность, предметность тематики и образов, точность слова.
После Блока Николай Степанович обыкновенно переходил к рассуждениям об Ахматовой.
— Самый яркий пример акмеизма — стихи Анны Андреевны, посвященные Блоку. «Я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье». Точнее не скажешь. Ахматова — гениальный поэт. Хотя мы с Аней абсолютно не подходим друг другу. Абсолютно. А так восхитительно все началось, и я был так счастлив! Я, как Толстой, думал, что такое счастье не может кончиться со смертью, что оно должно длиться вечно…
Глядя на Таню, Гумилев с недоумением разводил руками:
— А счастье не продлилось и года. Представьте себе, Яворская, сразу же выяснилось, что у нас диаметрально противоположные вкусы и характеры. Мне казалось, что раз мы женаты, ничто на свете не может разъединить нас. Я мечтал о веселой, общей домашней жизни, я хотел, чтобы Аня была не только моей женой, но и моим другом и веселым товарищем. А для нее наш брак был лишь этапом, эпизодом в наших отношениях, в сущности, ничего не меняющим в них. Ей по-прежнему хотелось вести со мной «любовную игру» — мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными объяснениями и бурными примирениями. Делать все, что я ненавижу. А я не соглашался играть в эту позорную, ненавистную мне игру. В общем, мы оба были разочарованы.
Гумилев высоко поднимал брови и, прищурившись, неподдельно удивлялся:
— А казалось бы, кому, как не ей, быть счастливой? У нее было все, о чем другие только мечтают. Но Аня проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и чувствовать себя несчастной. И все-таки я продолжал любить ее не меньше, чем прежде. И если бы она не потребовала, не развелся бы с ней. Никогда! Мне и в голову не приходило. Я много и часто ей изменял, но мне было невдомек, что это может как-то отразиться на нашей семейной жизни. Я, как Уайльд, побеждаю все, кроме соблазна. Она же требовала от меня полной и безоговорочной преданности.
— Только не говорите, что вы женились на вашей второй жене от обиды на Ахматову, — вырвалось у Татьяны.
Вторая жена Гумилева, Анечка Энгельгард, пользовалась у студийцев особой нелюбовью. Гумилев официально называл ее Анной Николаевной, несмотря на то что дочь профессора Энгельгарда внешностью и образом мыслей невероятно походила на подростка и все недоумевали, как эта стриженая девочка-ломака в белой матроске, в сандалиях и коротких чулках может быть женой и матерью. Не то чтобы Гумилев скрывал жену от знакомых, просто, если куда-то шел, старался не брать с собой, чтобы не чувствовать за нее неловкость. Некоторое время Аня обижалась, потом устроилась в детский театр играть пажей и, похоже, была счастлива этой своей ролью.
— Именно! — радостно закивал Гумилев. — Вы точно подметили — от обиды и унижения. Когда Ахматова сообщила мне о своем намерении развестись, в первый момент я растерялся, но быстро взял себя в руки и выпалил, что и сам хочу развода, ибо собираюсь жениться на Ане Энгельгард. Я сказал первое, что пришло мне в голову. А когда я пришел к Энгельгардам и без долгих вступлений предложил Ане стать моей женой, она упала на колени и всхлипнула: «Я не достойна такого счастья!»
Татьяна подумала, что счастье Ане Энгельгард выпало довольно сомнительное. Все от той же Доры Ларс Яворская узнала, что после рождения дочери Гумилев отправил жену с ребенком к матери в Бежецк, и там молодая женщина изнывала от тоски, присматривая не только за собственной дочерью, но и за Левушкой — сыном Гумилева и Ахматовой. А потом потребовала, чтобы ее вернули в Петроград.
— И чего ей в Бежецке не хватало? — вздыхал Гумилев. И не без гордости добавил: — Дети просто замечательные. Левушка такой развитый! А Лена очень похожа на меня. Такая же разноглазая.
Татьяна в душе пожалела дочь Гумилева, но вслух ничего не сказала, сжав ладонями алюминиевую чашку с морковным чаем и не отрывая рассеянного взгляда от расписанного амурами и богинями потолка «банного кабинета», однако продолжая внимательно слушать обстоятельные рассуждения мэтра.
— Я полагаю, что сделал правильно, отдав Лену в детский дом, — закуривая, проговорил Гумилев.
Таня не поверила своим ушам, и у нее, едва не угодившей некогда в детский дом, с непроизвольным укором вырвалось:
— Вы отдали собственную дочь в приют?
Гумилев задул спичку и с недоумением взглянул на нее.
— Отчего вас это удивляет? — холодно осведомился он. — Детским домом заведует жена Миши Лозинского
[23], одна из самых порядочных женщин, которых я знаю. Эдакая, знаете, — сделал он красноречивый жест рукой, — возвышенно настроенная интеллигентка-энтузиастка, всей душой преданная своему делу. Так почему бы не доверить ей воспитание Лены?
— Но вы же отец! — выдохнула Яворская. — Как вы можете?
— Лозинская так же, как и вы, стала причитать, что это невозможно, что дети в детдоме — брошенные беспризорники, сироты. А я ей возразил, что это ничего не значит, Лена такой же ребенок, как остальные, и что это все глубокие буржуазные предрассудки. Смешно не пользоваться немногими удобствами, предоставленными нам новой властью. Если рассуждать как вы, тогда и хлеб, и сахар от большевиков по карточкам брать нельзя.
— Это не вы говорите, — чужими губами прошептала Татьяна. — Это говорит жестокий и злой ницшеанец. Ведь я знаю, вы, Николай Степанович, добры.
— Добр? — Гумилев с недоумением пожал плечами. — Возможно, если бы я распустил себя, то был бы добр. Но я себе этого не позволяю. Я долго изживал в себе женские качества, ведь доброта — это, согласитесь, удел слабых. И да, я в юности зачитывался Ницше. И Шопенгауэром. Видите ли, Яворская, меня очень баловали в детстве, ибо я в отличие от здорового и красивого старшего брата рос болезненный и слабый. Но ко всему я с детских лет был невероятно самолюбив. И когда брат перегонял меня в беге или проворнее лазил по деревьям, ужасно злился. Я хотел всегда все делать лучше других, всегда быть первым. Во всем. Это при моей слабости было нелегко, но все-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку дерева, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не отваживались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость. А еще я заставил себя стать красивым. Я часами стоял перед зеркалом и внушал себе, что хорошею прямо на глазах. Результат перед вами — я и в самом деле сделался красив.
