Татьяна не раз замечала, что, надевая в гардеробе Дома искусств перед зеркалом шляпу, Гумилев самодовольно улыбается, явно любуясь своим отражением, и девушку не покидало ощущение, что они с Николаем Степановичем видят совершенно разные вещи. Назвать Николая Степановича красавцем едва ли решится даже большой льстец.
— Вы же не станете отрицать, что я довольно привлекателен, — продолжал рассуждать Гумилев. — Раньше я носил цилиндр, подводил глаза и помадил губы, но это явный перебор. Среди нас, поэтов, моду мазаться ввел Мишенька Кузьмин, и многие ей долго следовали, но я отказался. Для чего это все? Пустое. Да и Анна Андреевна не одобряла. Особенно не любила цилиндр. И даже взяла с меня слово, что после свадьбы не стану его носить. Заметьте, Яворская, слово свое я сдержал, и цилиндра не ношу, хотя брак наш с Анной Андреевной распался.
Слушая, Татьяна пропускала через себя каждое слово. Она словно жила жизнью Гумилева, удивляясь, как могла существовать без всей этой увлекательной творческой кутерьмы. Скучная рутина убогого дома Инги казалась теперь далекой и ненужной, Тане было непонятно, как она могла быть благодарна Евгению Львовичу, пристроившему ее в унылую больницу мыть полы и выносить судна.
Содержа дом Зиночки в порядке, Татьяна не чувствовала себя перед подругой в долгу. Она ела свой хлеб не просто так, она его отрабатывала. И хлеб этот, надо признать, был куда сытнее и разнообразнее ее непритязательного пайка санитарки. Стихи Таня писала по ночам. Ей даже не приходилось ничего для этого делать. Она просто ложилась в постель, закрывала глаза, и на нее накатывались волны образов и рифм, среди которых девушка придирчиво выбирала самые лучшие, чтобы утром удивить Гумилева. Сколько рондо, октав, газелл и сонетов она сочинила в те замечательные ночи!
Кроме того, Тане нравилось выполнять поручения мэтра и слышать в свой адрес при посторонних невероятно приятное «знакомьтесь, это моя ученица». Была и еще одна «ученица Гумилева», Ирина Одоевцева, но с появлением Татьяны Гумилев заметно отдалился от прежней любимицы. А может, и не в Тане было дело, а в том, что Одоевцева вопреки запретам Гумилева вышла замуж за поэта Георгия Иванова.
И если Татьяна сопровождала Николая Степановича днем, то вечер с Гумилевым проводила Зиночка. После занятий в живом слове мэтр спускался в окружении студийцев в гардероб, надевал свою неизменную шляпу и выходил на улицу дожидаться Зинаиду. С Таней он сухо раскланивался, словно они были едва знакомы, и кидал ей небрежно:
— Жду вас, Яворская, завтра в обычное время. Отвезете рукопись в журнал.
Таня на трамвае ехала домой, а Гумилев вез Зиночку ужинать. Домой к ним Гумилев принципиально не заходил — не считал возможным компрометировать замужнюю даму. Зато в дом Вилькиных довольно часто заглядывал Генрих Штольц. Товарищ Зиночкиного мужа обосновался в соседнем подъезде, вселившись в квартиру бывшего фабриканта Кускова, расстрелянного в семнадцатом. Комиссовавшись по ранению, Генрих Карлович поступил в Петрогубмилицию и даже занял там видную должность начальника отдела по борьбе с трудовым дезертирством. Теперь он ездил на служебном «Виллисе», носил перетянутый портупеями кожаный плащ и надвинутую на глаза форменную фуражку, внушая прохожим сакральный трепет.
В соседний подъезд новоявленный милиционер наведывался почти каждый вечер и подолгу сидел в гостиной, расспрашивая Татьяну о Гумилеве. Об обстановке в Доме искусств, о привычках поэта и о вещах, которые тот привез из Африки. Таня простодушно рассказывала, не забыв упомянуть и о уже изрядно потершейся черной шкуре леопарда, закрывающей неприглядную дыру в обивке любимого гумилевского кресла. Сначала Таня думала, что Генрих ревнует к поэту Зинаиду, но затем поняла, что милиционера интересует сам Гумилев.
— Вы просто обязаны познакомить меня с этим удивительным человеком, — часто говорил Штольц, и если Зиночка бывала дома, она сердито отмахивалась, раздраженно бросая:
— Вот еще, глупости! Скажете тоже!
Но Генрих был так настойчив, что однажды Бекетова-Вилькина не выдержала. Подбоченившись и сдувая то и дело падающую на глаза непокорную прядку светлых волос, она ехидно произнесла:
— Ну хорошо, Генрих Карлович! Я приглашу Гумилева сюда. Допустим, он даже придет. И как вы себе представляете ваше с ним знакомство? В качестве кого я вас представлю? Как сослуживца мужа? Или как начальника отдела по борьбе с трудовым дезертирством?
— А вы скажите, что я жених Татьяны, — закуривая дамские Зиночкины папиросы, находчиво подсказал гость.
— Нет, Тата, как тебе это нравится? — расхохоталась хозяйка. — Генрих Карлович — твой жених! Ну ладно. Так уж и быть. Приглашу.
Татьяна внутренне передернулась от отвращения — Штольц был ей противен даже больше, чем неоднократно сватавшийся приятель доктора Дынника, и девушке очень не хотелось, чтобы этот скользкий тип лез в приятели к Гумилеву. Весь следующий день Татьяна, не решаясь заговорить на волновавшую тему, поглядывала на Гумилева с немым вопросом в глазах, чрезвычайно заинтриговав мэтра странным поведением. Весь день Николай Степанович требовал ответа, отчего Татьяна напустила на себя таинственность. Таня не смела завести речь о Штольце, не зная, пригласила ли Зиночка поэта в гости или пока еще нет. Но уже вечером, в Институте живого слова, Гумилев позабыл про Яворскую, с головой погрузившись в учебный процесс.
К делу поэт подходил необычайно ответственно. Изготовил для занятий около десятка таблиц, которые слушатели обязаны были вызубрить. Это были таблицы рифм, сюжетов, эпитетов и поэтических образов, и Гумилев важно именовал их эйдолологическими. От всего этого и в самом деле веяло средневековыми догматами, но именно это ученикам и нравилось, ибо каждый из посещавших курсы жаждал верить, что на свете существуют устойчивые твердые законы поэтики, не подверженные никаким изменениям, и что тому, кто усвоит эти законы, будет обеспечено высокое звание поэта.
После занятий, когда студийцы высыпали в коридор, Татьяна с трепетом ждала, как поведет себя Гумилев при прощании. А вдруг он возьмет и скажет, что отправляется вместе с ними на Невский проспект? Но внезапно распахнулась дверь соседней аудитории — там легендарный юрист Кони вел свои необыкновенные занятия, и из дверей выбежал всклокоченный юноша. Оглядевшись по сторонам, юноша произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Кто-нибудь желает принять участие в судебном процессе в качестве присяжных заседателей?
— И сколько требуется народу? — заинтересовался Гумилев.
— Нам не хватает четырех человек, — выпалил юноша.
Не спрашивая согласия спутниц, поэт сделал приглашающий жест в открытую дверь, пропуская Татьяну и Зиночку перед собой, и, обернувшись, окликнул удаляющуюся Дору Ларс:
— Дора Исааковна! Сделайте одолжение! Уделите десять минут своего драгоценного времени Анатолию Федоровичу! Клянусь, не пожалеете.
