Лавкрафт осилил перепечатку повести, отослал машинописную копию Райту и отправился в весеннее путешествие. В июне 1931 года он был сокрушен отказом Райта принять повесть, хотя и догадывался, когда предлагал ее, что может потерпеть неудачу из-за ее размера. Райту пришлось бы публиковать ее по частям, а его правило – и Лавкрафт знал это – заключалось в отказе от подобной методики, поскольку он редко когда имел на руках достаточную сумму, чтобы расплатиться. Положение «Виэрд Тэйлз» всегда было шатким, поэтому Райт осторожничал с новшествами и был сверхчувствителен к реакции читателей. Один грубый просчет мог положить конец его журналу. Но тем не менее Лавкрафт был в ярости: «Будь проклят Райт за то, что отказался от повести, – я едва не убился, печатая ее!»
[510]
В начале 1931 года «Г. П. Патнамс Сонз», зная о все растущей репутации Лавкрафта, поинтересовались, есть ли у него что-нибудь, что они могли бы издать. Он отослал им собрание рассказов и повестей. Как и прежде «Авангард Пресс» и «Саймон энд Шустер», «Патнамс» рассмотрели его, но в июле решили отказать. Перспективы Лавкрафта с книгоиздателями отнюдь не улучшались из-за его обыкновения предлагать потрепанные и изорванные старые машинописные тексты, уже побывавшие у дюжины друзей и редакторов.
Непринятие повести «В горах Безумия» вкупе с отказом «Патнамс» убедили Лавкрафта, что он может и вовсе перестать писать: «Я в самом деле думаю, что прекращу писать совсем – или, по крайней мере, прекращу пытаться делать большее, чем время от времени набрасывать кое-какие заметки для собственного наставления. На серьезные работы о сверхъестественном нет какого-либо спроса. Я убедился в подобном отношении после вежливого отказа от моего материала, только что полученным от „Патнамс“ – которые просили посмотреть его в первую очередь».
«Я настолько раздосадован всеми своими произведениями, что почти решился в дальнейшем ничего не писать. Ни в одном из случаев я и близко не подошел к передаче того настроения или образа, которые хочу донести, а когда не достигаешь этого в сорок один, то и нет особого смысла тратить время на дальнейшие попытки…»
«Мне будет довольно трудно пристроить свою антарктическую повесть – действительно, в последнее время отказов столь много, что я думаю на какой-то срок прекратить писать и полностью заняться переработкой»
[511].
Лавкрафт признавал, что легко лишается уверенности в себе. Он хвалил Дерлета за его стойкость: «Я завидую вашей непоколебимости перед лицом отказов – ибо при подобных обстоятельствах у меня появляется некоторое сомнение в достоинствах своего материала и сопутствующее нежелание писать дальше. Прямо сейчас, например, воздействие совместного отказа Райта и Патнама заставляет меня отказаться от оригинальных проб и предпринять некоторые усилия по переработке»
[512].
Несомненно, чтобы преуспеть в качестве внештатного писателя при жизни, одного таланта недостаточно. Как уже говорилось в Главе VII, нужно также обладать энергией, самовлюбленностью, стойкостью, непоколебимостью и прожженным реализмом. К несчастью для таких людей, как По и Лавкрафт, их великий талант, или гений, развивался, как ни смотри, за счет других качеств. Чем больше был их гений, тем менее рационально они могли им пользоваться.
Подход Лавкрафта к собственным произведениям стал еще более строгим. Он отвергал «Изгоя», которым повсеместно восторгались, как «трухлявый кусок риторической околесицы, густо замазанный подражанием По». Он полагал, что должен радикально изменить свой стиль: «Все мои рассказы, за исключением, быть может, одного или двух, при тщательном анализе вызывают у меня глубокое недовольство, и я почти решил потребовать остановки, пока не смогу справляться лучше, чем сейчас… Беда большей части моего материала в том, что он сидит меж двух стульев – мерзкого журнального рода, подсознательно внедрившегося в мой метод посредством общения с „Виэрд Тэйлз“, и настоящего рассказа».
«Что до моих произведений – обладают они каким – либо потенциалом или же нет, – то я знаю, что им необходим чертовски тщательный пересмотр. Они чересчур экстравагантны и мелодраматичны, им недостает глубины и утонченности… Мой стиль тоже плох – он полон очевидных риторических уловок, избитых фраз и ритмических рисунков. Ему далеко до совершенной и объективной простоты, которая является моей целью, – тем не менее я оказываюсь косноязычным, когда пытаюсь использовать лексику и синтаксические построения, отличные от моих собственных».
Лавкрафт был не единственным писателем, считавшим, что его работы тяготеют к определенному типу, структуре и тону, и что – когда он пытается писать в совершенно отличном ключе – у него иссякает вдохновение, оставляя его в «писательском ступоре». Он объяснял, почему не пишет рассказов с действиями: «По существу я статическая, созерцательная и объективная личность, почти отшельник в обычной жизни, и всегда предпочитаю наблюдать, нежели участвовать. Моя естественная – и единственно искренняя – форма воображения заключается в пассивном свидетельстве – в идее быть неким свободно плавающим глазом, который видит все типы сверхъестественных явлений, но не очень затрагивается ими. По своему складу я не способен разглядеть что-либо интересное в одних лишь движениях и событиях. Что захватывает меня – так это условия, атмосфера, внешний вид и прочее в подобном роде»
[513].
Это объясняет, почему в большинстве рассказов Лавкрафта выведены пассивные и слабые герои, над которыми скорее производится действие, нежели действуют они сами, и которые в кризисных ситуациях обычно теряют голову и паникуют. Очевидно, он считал себя антигероем и, как и большинство писателей, вводил кое-что от этой воображаемой личности в свои рассказы. Такое представление о самом себе, хоть и разительно отличающееся от ревущего и пьющего кровь берсерка, каковым он любил воображать себя на третьем десятке, было, возможно, несправедливым по отношению к настоящему Лавкрафту.
В этот период уныния в конце 1931 года Лавкрафт начал рассказ, действие которого происходит во Флориде, но забросил его, чтобы заняться «призрачным авторством». Одной из трудностей при сочинении страшного рассказа о теплой стране, по его словам, являлось то, что для него тепло было таким благотворным, что в тропиках трудно было даже представить какую-либо реальную опасность.
В начале мая 1931 года Лавкрафт вновь отправился на Юг. Там он сопоставил «полукровочный бедлам» Нью-Йорк с южной «…культурой такой глубины и стойкости, что чувствуешь себя среди настоящей нации – как никогда не почувствуешь на индустриализированном, обыностраненном и быстро изменяющемся Севере. Те же самые условия – среди французов – существуют в старинном Квебеке; в Новой Англии же мы их утратили. На недорогом автобусном маршруте можно увидеть, как глубоко старая южная позиция затронула даже мещан – чьи предки, конечно же, проживали в Вирджинии на протяжении трех веков. Здесь есть инстинктивная обходительность и дружелюбие того сорта, что неведомы Северу, и длительные поездки порой разнообразятся словоохотливыми замечаниями – культурными и по замыслу интересными – совершенно незнакомых людей».
