На протяжении месяцев рассказ покрывался пылью. Затем Дерлет, который хотел собрать все произведения Лавкрафта, снова позаимствовал рукопись, чтобы напечатать копию для себя. Когда у него был оригинал – где-то в конце 1932 года, – он показал его Райту. Тот сразу же купил его за сто сорок долларов и опубликовал в номере за июль 1933 года. Лавкрафт отказался продавать права на радиопостановку, опасаясь «опошления» рассказа в процессе переделки
[536].
В мае 1932 года Лавкрафт отправился в следующее большое путешествие. Погостив у Лонгов в Нью-Йорке, он продолжил путь через Вашингтон, Роанок, Ноксвилл, Чаттануга, Мемфис, Виксберг, Натчез и Новый Орлеан. Он наслаждался каждым моментом путешествия: Лукаут-Маунтин, закат на Миссисипи, старинные места Натчеза.
В Новом Орлеане жил коллега Лавкрафта по «Виэрд Тэйлз» писатель Эдгар Хоффманн Прайс. Среди прочего Прайс был выпускником Уэст-Пойнта, офицером американской кавалерии во время Первой мировой войны, востоковедом-любителем и искусным автомехаником. Потеряв работу во время Великой депрессии, он пытался удержаться на плаву, сочиняя рассказы для дешевых журналов.
Никогда прежде не встречавшись и не переписываясь с Прайсом, Лавкрафт «не собирался вмешиваться и представляться». Однако он написал Роберту Говарду в Техас, рассказав ему о своем путешествии.
Ранее Говард уговаривал Лавкрафта навестить его в Техасе, обещая экскурсию по историческим местам Штата одинокой звезды. Он был очень огорчен, что Лавкрафт Приехал в Новый Орлеан, когда сам он был без гроша, без автомобиля и не мог к нему присоединиться.
Зато Говард телеграфировал Прайсу, сообщив ему, где найти Лавкрафта. Непринужденный Прайс тут же позвонил Лавкрафту, приехал к нему в гостиницу и отвез к себе домой. Лавкрафт назвал это посещение «самым долгим визитом в моей жизни, который я когда-либо наносил – или же предполагал нанести».
«…Визит, длившийся двадцать пять с половиной часов без перерыва, начиная с вечера воскресенья [12 июня] и почти до полуночи понедельника. Прайс снимал комнату во Французском квартале, и время от времени его сосед по комнате заваривал чай или кофе или готовил еду… Казалось, никто не хотел спать, и за обсуждениями и литературной критикой часы пролетели незаметно. Последующие визиты длились по десять часов или около того – и я общался с Прайсом, пока не уехал»
[537]. Прайс тоже описал встречу:
«Впервые я увидел ГФЛ в вестибюле гостиницы третьего класса на Сент-Чарльз-стрит в Новом Орлеане в начале июня 1932 года. Он был одет в мешковатый старый костюм табачного цвета, с аккуратными заплатками в нескольких местах… Глаза, которые я увидел, были темно-карими, живыми, глубокими и совершенно нормальными – вопреки моим ожиданиям, без какой бы то ни было таинственности.
Что же касается прочего, то он сутулился так, что я недооценил его рост, равно как и ширину плеч. У него было худое, узкое вытянутое лицо с длинными подбородком и челюстью. Ходил он скорым шагом. Его речь была быстрой и немного прерывистой – как будто его телу было трудно угнаться за живостью ума…
Я был до некоторой степени напряжен, не столько от перспективы встречи с легендарной личностью, обладавшей, по моим представлениям, сверхъестественным взором, сколько от доходивших до меня слухов – а именно, что он был невыносимо строгим пуританином, из-за чего приходилось контролировать свою речь и особенно избегать любого упоминания алкоголя или привычек, которые он считал порочными. Но уже через мгновенье я знал, что он не был ни вампиром, ни пуританином, а дружелюбной и человечной личностью, вопреки производимому впечатлению ожившего словаря.
Он не был напыщенным, не был и надменным – как раз наоборот. Просто у него была склонность использовать официальную и академическую манеру для выражения самых легкомысленных замечаний. Мы не прошли и квартала, как я осознал, что ни одна другая манера речи не могла быть по-настоящему естественной для ГФЛ. Если бы он пользовался менее высокопарными выражениями и говорил бы так, как все остальные, то это и было бы деланым…
В порядке любезности я спрятал пять бутылей домашней браги (это было в 1932 году [когда все еще действовал „сухой закон“]) и бочонок красного вина. Его пристрастие к кофе упростило проблему напитков. „Пристрастие“ – не то слово, скорее – страсть. Он пил чашку за чашкой, а я ставил кофейник за кофейником. В каждую чашку он добавлял четыре ложки сахара с верхом. На протяжении двадцати восьми последовавших часов, в течение которых мы болтали в головокружительном темпе, он пил кофе.
И он ел. Его длинное лицо озарилось, когда я упомянул большой котелок чили кон карне
[538], который приготовил за день до его неожиданного прибытия. В холодильнике были и другие лакомства, но при упоминании чили он дал волю классической аллюзии, в которой фигурировали слова „нектар“ и „амброзия“, и заявил, что чем больше специй в блюде, тем лучше…
Двадцать восемь часов мы болтали, обмениваясь идеями, перекидываясь фантазиями и состязаясь в причудах. У него был огромный энтузиазм до новых впечатлений – от видов, звуков, построения слов и идей. За всю свою жизнь я встретил лишь одного или двух человек, которые походили на него тем, что я называю „интеллектуальной жадностью“. Гурман слов, идей, мыслей. Он разрабатывал, соединял, очищал – и все в пулеметном темпе.
Он не курил, не пил, и, судя по всем его разговорам и письмам, женщины для него тоже не существовали. Но за исключением этого, его пристрастия и интересы были почти всесторонними…
За эти двадцать восемь часов ко мне зашли знакомые из Французского квартала – люди, которых, по моему убеждению, он счел бы распутными, пошлыми и тупыми. Они ввалились весело, да еще с бутылками. Пресечь этот произвол – как, я опасался, он воспримет это – было бы затруднительно, да и, в известном смысле, умалением моего почетного гостя, нежели вежливостью по отношению к нему. Также я боялся, что эта компания в лучшем случае заскучает от человека лавкрафтовских манер и характера, если вообще не пустится в оскорбления.
Но это обернулось… Он не только встретил пришедших совершенно по-приятельски и радушно, что опровергло все слышанное мною о его нетерпимости в некоторых отношениях, но и пошел с ними на небывалый компромисс. А когда он взял слово, они слушали этого странного, этого исключительного, этого книжного, этого педантичного пуританина из Провиденса. Он завладел их вниманием с первых же минут. Его уверенность и самообладание успокоили и восхитили меня…
Это был разносторонний вечер. Одним из моих самых любимых рассказов ГФЛ был и до сих пор остается „Серебряный Ключ“. Говоря ему о том удовольствии, что я испытывал при его чтении, я предложил его продолжение, повествующее о деяниях Рэндольфа Картера после исчезновения. Мой интерес к его рассказу воодушевил его, а его благодарный отклик, в свою очередь, воодушевил меня, так что еще до того, как закончилось наше собрание, мы серьезно решили взяться за эту задачу. Через несколько месяцев я написал первый черновик в шесть тысяч слов.
