Друзья Лавкрафта истерли ноги, осматривая с ним достопримечательности Нью-Йорка: Вулворт-билдинг, финансовый район и часть Бруклина. Лавкрафт был восхищен сумеречным силуэтом Манхэттена: «Он поднимался из воды в сумерках – холодный, гордый и прекрасный, город чудес из восточной сказки, чьи братья – горные пики. Он был непохож ни на один земной город, ибо над багровым туманом возносились башни, шпили и пирамиды, которые могут привидеться лишь в опиумном сне в землях за Оксом»
[252].
Однако трущобы бедного Ист-Сайда пробудили в нем ксенофобию: «…Эти свиньи инстинктивно собираются в толпы… Ублюдочная мешанина потной плоти полукровок, лишенная интеллекта, омерзительная для взора, обоняния и воображения – да пошли небо милосердное облако циана, которое удушило бы все это невероятное уродство, покончило со страданиями и очистило место».
Хотя сегодня подобное описание иммигрантской бедноты звучит шокирующе, во времена детства Лавкрафта оно не было необычным среди «старых американцев». Нативизм с ненавистью к иностранцам и иммигрантам был весьма важным фактором в американском мышлении и политике всю вторую половину девятнадцатого и начало двадцатого веков. Нативистские ораторы выражались так же крепко, как и Лавкрафт, вплоть до использования его любимого уничижительного словечка «полукровки». С 50–х и до 90–х годов девятнадцатого века ирландцы назывались «невежественной, преступной и идолопоклоннической толпой полукровок», чехи – «извращенными животными, гарпиями, прогнившими физически и духовно». О поляках и русских говорили: «Давайте выгоним плетьми этих славянских волков назад в европейские берлоги, откуда они приходят, или же истребим их». Так что отношение Лавкрафта к национальным меньшинствам не было оригинальным – лишь немного не ко времени.
Лавкрафт познакомился с соседкой, которая дала приют Соне, и приласкал ее кошку. Соня сказала:
– Сколько настоящей любви тратится на простую кошку, когда любая женщина была бы так благодарна за нее!
– Как женщине может нравиться такое лицо, как у меня? – спросил Лавкрафт.
– Матери может, да и некоторым другим не пришлось бы очень стараться.
Они рассмеялись, и Лавкрафт продолжил гладить кошку. Казалось, Соня уже положила глаз на Лавкрафта как на своего мужчину.
Кульминация наступила во время обеда в итальянском ресторане на 49–й улице. Лавкрафт впервые пробовал итальянскую еду и довольствовался мясным супом с овощами, спагетти с фрикадельками и пармезаном. От вина он отказался, заявив, что никогда не пробовал алкоголя и не собирается начинать сейчас. Однако у него появилось длительное пристрастие к итальянской еде, особенно к спагетти. После обеда они отправились на русское ревю «Chauve Souris» Никиты Балиева с его прославленным «Маршем деревянных солдатиков».
На следующее утро, тринадцатого апреля, Лавмэн и Лавкрафт попрощались с Соней на Грэнд-Сентрал: Лавмэн сел на поезд в Кливленд, Лавкрафт – в Провиденс.
На протяжении следующих месяцев Лавкрафт продолжал писать о «тщетности всех усилий» и говорить, что «в настоящее время я работаю, только чтобы убить скуку». Тем не менее он был довольно активен.
По пути на ярмарку Соня остановилась в Магнолии, штат Массачусетс, небольшом курорте между Глостером и Салемом, где она должна была представлять свою фирму. По ее приглашению Лавкрафт приехал в Магнолию. Прогуливаясь по эспланаде при лунном свете, они услышали «своеобразное храпение, какой-то хрюкающий гул, громкий даже на расстоянии». Соня сказала:
– О, Говард, вот обстановка для действительно странного и загадочного рассказа.
– Так и напиши его, – ответил он.
– О нет, у меня не получится.
– Попробуй. Опиши мне, какая картина предстает в твоем воображении
[253].
В ту ночь Соня засиделась допоздна и написала набросок рассказа. Когда Лавкрафт просмотрел его на следующий день, он пришел в такой восторг, что Соня импульсивно его поцеловала.
Лавкрафт покраснел, чрезвычайно смутившись, а затем побледнел. Когда же Соня подшутила над ним, что он так разволновался, он объяснил, что его не целовали с самого младенчества.
Он, однако, действительно взялся за правку рассказа – или же написал его с простого наброска. «Кошмар на побережье Мартина» – вполне достаточный, но ничем не примечательный – был опубликован под именем Сони в «Виэрд Тэйлз» за ноябрь 1923 года. Как и «Артур Джермин», он был переименован редактором – на этот раз в «Невидимое чудовище», что выдавало сюжет. Рассказ напоминает «Что это было?» Фитца-Джеймса О’Брайена и «Проклятую тварь» Амброза Бирса, за исключением того что в нем угроза исходит не от человекоподобной твари, а от морского чудовища, наделенного сверхъестественными возможностями.
В конце июля Лавкрафт отправился в поездку в Кливленд, которую обещал Галпину и Лавмэну. Когда Галпин звал его в первый раз, Лавкрафт не решился, поскольку его тетушки стали бы возражать против этого: «…любая серьезная попытка расколола бы дом номер 598 в гражданской войне».
Но он все-таки поехал, освоив акробатику переодевания на пульмановской полке. Ландшафт Огайо ему не понравился. Деревни, по его словами, были «невыносимо унылы», прямо из «Главной улицы» Синклера Льюиса.
Когда он сошел на станции «105–я улица», к нему бросился Галпин. Лавкрафт приветствовал его:
– Так это сын мой Альфредий!
– Без всякого сомнения, – ответил Галпин, энергично пожимая ему руку.
Дом Галпина находился за углом от дома Лавмэна. Втроем они провели прекрасные литературные выходные и даже немного по-ребячески пошумели, пока не было семьи Галпина. Галпин, мечтавший стать композитором, тщетно пытался пристрастить Лавкрафта к классической музыке, сводив его на концерт и дав послушать запись «Ноктюрн соль мажор» Шопена.
Как обычно, находясь вдали от своих женщин, Лавкрафт расцвел: «У меня не болит голова и нет приступов депрессии – в общем, я на время стал по-настоящему живым, здоровым и нахожусь в отличном настроении». Он даже смягчил свои антикварные правила в одежде, купив ремень и мягкие воротнички и выходя без шляпы и жилета. «Можете ли вы представить меня без жилета, шляпы, в мягком воротничке и ремне, легко шагающим рядом с юношей двадцати лет, как будто я не старше его? …Когда я снова приеду в Нью-Йорк, я вернусь к важным манерам и степенным одеяниям, подобающим моим преклонным годам…» (Скоро ему должно было исполниться тридцать два.)
