Переезд Лилиан Кларк был отложен на несколько недель из-за приступа невралгии. Когда же она переехала, для заключения определенных долговременных соглашений прибыла Соня. Она вспоминала: «Затем у нас была встреча с тетушками. Я предложила, что сниму большой дом, обеспечу хорошую служанку, оплачу все расходы, и обе тетушки будут жить с нами без каких-либо затрат или, по крайней мере, будут жить лучше с небольшими затратами. ГФ и я действительно договаривались о сумме арендной платы за такой дом с правом его покупки, если он нам понравится. ГФ использовал бы одну его половину в качестве рабочего кабинета и библиотеки, а в другой я бы вела свои дела. На это тетушки спокойно, но твердо уведомили меня, что ни они, ни Говард не позволят себе, чтобы жизнь в Провиденсе обеспечивала работа его жены. Так оно и было. Теперь я понимаю, на чем мы все стояли. Гордость предпочитала страдать молча – как их, так и моя»
[376].
Для Лавкрафта было приемлемо жить на заработок жены в Нью-Йорке, но в Провиденсе, где их знали и где им необходимо было подчеркивать свое социальное положение, это было невозможно. Если уж на то пошло, приличной замужней женщине с трудоспособным мужем не должно было работать за жалование совсем.
Интересно было бы узнать чувства Лавкрафта, которые он испытывал, пока эти женщины занимались перетягиванием каната. Но во всех своих письмах за этот период он благоразумно замалчивает данную тему. Очевидно, склонный поначалу согласиться с предложением Сони, он неожиданно изменил свое мнение и принял – хотя бы и молчаливым согласием – точку зрения тетушек. В Нью-Йорке он изливал похвалы Соне за ее «изумительно благородное» отношение. Он заявил, что после того, что она сделала для него, он никогда ее не покинет: «Я надеюсь, что она не воспримет переезд чересчур уныло либо как нечто достойное осуждения с точки зрения верности и хороших манер».
«Отношение СГ во всех подобных вопросах такое доброжелательное и великодушное, что любой замысел долго временной изоляции с моей стороны показался бы едва ли не варварским и совершенно несовместимым с нормами хорошего тона, которые побуждают ценить и уважать самую бескорыстную и исключительную преданность»
[377].
Более того, он торопил Соню с приездом в Провиденс. Когда же наступил критический момент, он, в сущности, все-таки порвал с ней. Лавмэн заметил: «Лавкрафт обращался с ней – сознательно или же нет – бессердечно». Можно понять, почему Лавкрафт так и не обсуждал этот эпизод.
Возможно, уступчивость Лавкрафта по отношению к тетушкам была не просто слабостью в его намерениях, но выходом его собственного желания. Его замечание годичной давности о проживании в Провиденсе – «если я когда-либо заработаю денег, чтобы жить там как подобает члену моей семьи» – подразумевает, что он разделял мнение своих тетушек о подобающем для Филлипсов образе жизни на этой священной земле.
Такой человек будет либо содержать жену, либо же обходиться без нее. Находиться у нее на содержании – позор для имени семьи. Поскольку Лавкрафт не мог обеспечивать Соню и даже вносить свою долю в их совместные расходы, он спокойно позволил тетушкам прогнать ее. Таким образом, он уклонился как от супружеских обязанностей, так и от какого-либо чувства вины за их невыполнение.
Со стороны Лавкрафта положение было нелегким. Это происходило задолго до движения за освобождение женщин. Распространенное мнение, будто глава семьи должен приносить весь – или, по крайней мере, большую его часть – семейный заработок, было гораздо устойчивее, нежели сейчас.
Лавкрафт никогда не прикидывался тем, кем он не был. Соня взяла на себя инициативу в ухаживании, хотя он и пытался предупредить ее о том, во что она ввязывается. И если после рассматриваемого события он едва ли выглядел героем, то его стать не стала бы величественней, продолжай он позволять Соне его содержать.
Пять лет спустя Лавкрафт писал Дерлету: «Моя собственная авантюра с супружеством закончилась бракоразводным процессом по причинам на 98 процентов финансовым». Эта оценка не учитывает других весомых факторов, таких как его топомания (его фантастическая привязанность к определенному месту), ксенофобия и сексуальное подавление. Тем не менее вполне вероятно, что эти другие преграды могли бы быть преодолены, если бы Лавкрафт смог достойно зарабатывать на жизнь. В последний год своей жизни он написал более взвешенный отчет: «Я горячо одобряю гармоничное супружество, но принял внешнее сходство за сущностное. Маленькие сходства не выросли, как ожидалось, больше – да и маленькие различия не стали, как ожидалось, меньше. Вместо этого в обоих случаях произошло обратное – не без помощи, несомненно, финансовой ненадежности, неизменно являющейся врагом семейного регулирования. Стремления и внешние предпочтения расходились все больше и больше – пока наконец – хотя и без действительных упреков или даже горечи с какой-либо стороны – Высшему суду округа Провиденс не позволили осуществить его исправительные и разводящие функции, и Старый Джентльмен не был вновь возведен в строгий холостяцкий сан»
[378].
Соня изложила свою точку зрения на фиаско в статье, написанной после смерти Лавкрафта для провиденсской газеты: «Я верю, что он любил меня настолько сильно, насколько только можно любить с тем характером, что у него был. Он никогда не упоминал слова „любовь“. Обычно он говорил: „Моя дорогая, ты даже не знаешь, как высоко я тебя ценю“. Я пыталась понять его и была благодарна за любые крохи, что слетали с его губ в мой адрес… Я разглядела в Говарде сократову мудрость и гений. Я надеялась со временем смягчить его больше, вытащить его из бездонных глубин одиночества и психических комплексов при помощи подлинной, супружеской любви. Боюсь, мой оптимизм и чрезмерная самонадеянность ввели нас обоих в заблуждение. (Его любовь к сверхъестественному и таинственному, я уверена, произошла от полнейшего одиночества.)
Другими словами, я надеялась, что мои объятья превратят его не только в великого гения, но также в любовника и мужа. Но в то время как гений развивался и выбирался из куколки, любовник и муж отступали на задний план, пока не превратились в призраков и наконец не исчезли совсем»
[379].
