Поэтому я развернулась и пошла прочь. А Леша, вместо того, чтобы оставить меня в покое, пронзительно свистнул и крикнул напоследок:
— Лохушка!
Я не знала, зачем мой брат убивает в своем сыне все человеческое. Я только знала, что однажды это ему аукнется, однако злорадства я из-за этого не чувствовала. Мне было больно и обидно за Лешу точно так же, как за себя, мы с ним оба стали жертвами одних и тех же людей, просто по-разному.
Вернуться после такого в кафе я уже не могла: многие посетители видели оттуда мой странный разговор с маленьким мальчиком, ну а то, что я никак не могла остановить проклятые слезы, стало бы почвой для новых расспросов. Поэтому я просто дожидалась в переулке, когда же Гедеонов наконец наиграется и уедет со станции.
На мою удачу, долго ждать не пришлось — минут через пять машина вернулась на дорогу, и я поспешила скрыться в спасительном полумраке салона.
Уже там я не выдержала и расплакалась навзрыд. Обычно со мной такого не случается: если я и не могу сдержать слезы, то стараюсь побыстрее успокоиться и не позориться. А тут словно плотину прорвало! Рыдания рвались из моей груди на свободу, меня трясло, я почти ничего не видела из-за слез. Скрыть это? Нет, невозможно, тут другая забота — не задохнуться бы, не умереть от спазмов, не поддаться горю.
Дело было не только в Леше, в нем как раз — в меньшей степени. Просто во мне накопилось слишком много боли от всей этой истории, столько, что я уже не могла сдерживать ее. Как странно — я даже не подозревала, что она была во мне! Мне казалось, что я выжгла ее всю, вытравила из себя и смирилась.
Но нет, боль не так проста. Тело заживает быстрее, чем душа. Когда люди вырывают себя из твоей жизни добровольно, они рвут с корнями, а ведь корни уже проросли в твою душу. И все — они уходят из тебя с кусками твоей души, оставшимися на корнях, а ты пытаешься понять, сколько ты выдержишь, не истекут ли кровью те обрывки, что тебе остались.
Я копила горе долго и подсознательно, но теперь я его выпускала. В минуты отчаяния я цеплялась за другие воспоминания: у меня есть новая жизнь, любимая, хорошая, есть люди, которые мне рады, еще не все потеряно.
Но даже этого было недостаточно, пока я не почувствовала, как меня обнимают сильные руки. Гедеонов, прежде не позволявший его касаться, сам привлек меня к себе, обнял, мерно покачивая, как расстроенного ребенка. А я была слишком измучена, чтобы удивляться. Я просто прижалась к нему, потому что он был единственной защитой против хаоса моих собственных чувств.
Он, должно быть, был шокирован таким поведением с моей стороны! Он оставил меня на улице, я отказалась от той встречи, которая могла бы меня расстроить. И вот я уже рыдаю в три ручья безо всякой понятной причины! Он должен был разозлиться, но он был спокоен, он утешал меня, потому что без него я не справлялась со всем этим.
— Тише, тише, — прошептал он мне на ухо. — Это ничего, не страшно, пройдет. Расскажи мне, что случилось.
И я рассказала ему все — про свой разговор с Лешей, мысли, чувства и отчаяние, слово за словом, я вытягивала из себя боль, как вытягивают лезвие из воспалившейся раны. Но когда я закончила, мне стало легче. Так бывает, когда пройдет большая гроза, и мир вновь становится ясным и свежим.
Моя гроза прошла и отпустила меня… наконец-то отпустила.
Я была так измучена и потрясена, что не могла даже вспомнить, какие планы были у нас на этот день. Но они меня в любом случае не касались: закончив говорить, я скоро уснула на руках у Гедеонова.
* * *
Я боялась, что после такой очевидной слабости Гедеонов, который сам в жизни прошел вещи пострашнее, устроит мне выговор или хотя бы будет подкалывать насчет того, что случилось, а мне и это было бы неприятно. Но нет, проснулась я в своей комнате, и он не беспокоил меня, пока я не привела себя в порядок. Да и после этого он делал вид, что ничего не случилось.
По-хорошему, ему следовало бы извиниться. Он устроил то, на что никак не имел права. Однако я слабо представляла себе Гедеонова извиняющимся — интересно, он хоть знает, как это делается? Да и потом, мне и правда стало лучше. Не столько из-за его усилий, сколько из-за воли судьбы, столкнувшей меня с Лешей, но и Гедеонов тут постарался, это нужно было признать.
Я чувствовала, что эта глава моей жизни закрыта, теперь уже окончательно.
Московская поездка закончилась, я с удовольствием вернулась в поместье, а там все покатилось по привычной колее. Я была дома, с людьми, которые заменили мне семью и друзей. Я была уверена, что о Семене и его родне я больше не услышу.
Но я, как всегда, поторопилась с выводами. Я не услышала о Семене, я прочитала о нем — в сводке происшествий.
Станция технического обслуживания сгорела дотла. Пожар произошел ночью, поэтому никто не пострадал. Однако само здание превратилось в угли, элитные машины, оставшиеся там, — в жалкие черные остовы, и владельцам злополучной станции еще предстояло разбираться с их разгневанными хозяевами.
Едва дочитав эту новость, я сорвалась с места и побежала в кабинет Гедеонова. От злости я забыла и об осторожности, и о вежливости. Я никогда еще так себя не вела — не только в поместье, по жизни. Я за минуту добралась до его кабинета и отчаянно застучала кулаками в дверь.
Если бы там были клиенты, я бы, наверно, натерпелась позору. Но клиенты ушли, и перед Гедеоновым о чем-то отчитывался шеф-повар. Он был немало удивлен, увидев меня, и его удивление лишь усилилось, когда Гедеонов приказал не вывести меня из дома, а пустил в кабинет.
— Оставьте нас, — велел он. Хозяин поместья был непробиваемо спокоен, и не потому, что не видел, в какую фурию я превратилась. Скорее всего, он предвидел это. — Я хочу, чтобы на этаже никого не было, пока мы с Августой Стефановной не закончим разговор.
— Конечно, Владимир Викторович, — смиренно отозвался повар. Вряд ли он действительно чувствовал такое смирение, но с Гедеоновым никто бы спорить не решился — кроме меня, да и то только сейчас.
Думаю, того, что повар увидел, ему хватит для запуска внутренней сводки новостей поместья.
Едва дождавшись, пока он уйдет, я выпалила:
— Как ты мог! Это немыслимо, это, это… это не игра, так просто нельзя! Это преступление!
Гедеонов пережидал бурю с тем же спокойствием, с каким только что разговаривал с поваром. Он встал из-за стола, но направился не ко мне, а к окну. Он вытянул руку вперед, позволяя скромным лучам осеннего солнца коснуться его кожи.
Когда я наконец выдохлась, он спросил:
— Я не буду делать вид, что не знаю, о чем речь. Я знаю. Но вам, Августа Стефановна, я рекомендую взять себя в руки и постараться вспомнить о том, что вы, как минимум, говорите с человеком намного старше вас.
— Как будто вас это волнует, — буркнула я, однако куда сдержанней.
Мое вступление и правда получилось чересчур эмоциональным. Но как иначе? Я только что выяснила, что Гедеонов устроил поджог! Это действительно преступление, что будет, если кто-то узнает?
