Примерно на четвертый туманный день я посмотрел за борт и кое-что увидел, но решил было, что это тоже из-за охватившего моряков уныния. К этому времени мне уже что угодно было развлечением. Я увидел на носу две большие, окованные железом дыры, и из каждой свисал обрывок ржавой цепи. Я видел корабли на картинках. И знал, что там должно быть.
– А у вас что, нет якорей? – спросил я Голландца. – Как же вы останавливаетесь?
– Нет, мы их давным-давно выбросили, – ответил он.
От голода я стал очень раздражительный.
– Какая глупость! И чего вы во всем только плохое высматриваете? Попробуйте для разнообразия подумать о хорошем! Смотрите, до чего вы себя довели своим унынием! Придумали тоже – якоря выбрасывать!
А он просто стоял и смотрел на меня грустно и, по-моему, как-то многозначительно. И вдруг я вспомнил якорь с короной на табличке у входа в Старую крепость. Больше я не заговаривал с Голландцем о Них. Он никогда не упоминал Их прямо, в отличие от меня. Всегда выражался обезличенно: не дозволено, и все. Но он, конечно, знал, что якоря имеют к Ним отношение, и знал, возможно, даже лучше моего.
– А, понимаю, – пробурчал я. – Простите.
– Мы сняли их, – сказал Голландец, – чтобы показать, что лишились надежды. Надежда, знаешь ли, тоже якорь.
Впрочем, нет худа без добра. Думаю, он забеспокоился обо мне. Решил, что я молодой, горячий и невежественный. Спросил, через какую Границу я сюда попал.
– Боюсь, как бы ты не попал в участок Цепей, где есть только море, а в следующий раз меня не будет рядом. Я высажу тебя на сушу, поскольку считаю, что нам не дозволено заводить себе компанию, но имей в виду, что ты все равно можешь очутиться в море.
Весельчак, ей-богу. Но добрый. Я рассказал ему о каменной Границе и о странном знаке.
– Это хорошо, – сказал он. – Это значит «РАНДОМ». Ищи такие же знаки – и тогда едва ли утонешь.
Оказалось, что знаков он знает в сто раз больше меня. Подозреваю, что он так долго скитался, что кое-какие из них сам и изобрел. Он показал мне их все – нацарапал ржавым гвоздем на двери в свою каюту. В основном это были общие слова вроде «НЕДРУЖЕСТВЕННАЯ ОБСТАНОВКА» или «ПРИЯТНЫЙ КЛИМАТ». Я в ответ рассказал ему про те, которые успел выучить, в том числе один особенно, по-моему, полезный: «ЗДЕСЬ ХОРОШО КОРМЯТ».
– Благодарю, – торжественно сказал он.
Назавтра, хвала небесам, мы пристали к суше. Рай я представлял себе иначе. Я почти ничего не разглядел в тумане – одни камни и буруны. Мне подумалось, что на корабле не так уж плохо.
– Может, проплывем немного дальше? – испуганно спросил я у Голландца. – Тут, по-моему, опасно. Еще корабль разобьете.
Он мрачно стоял рядом со мной – весь бушлат, борода и шевелюра в бусинках тумана – и смотрел, как приближаются буруны сквозь белесую завесу.
– Корабль невозможно разбить, – ответил он. – Ничего страшного. У нас семь пробоин ниже ватерлинии, а плаваем мы по-прежнему. И не можем остановиться. Мы обречены вечно скитаться по морям. – И тут он сделал такое, чего я от него никак не ожидал. Вытащил из кармана кулак и потряс им – бешено потряс в воздухе – и закричал: – И мы знаем почему! Это все какая-то игра! Игра!
– Спорим, это не дозволено? – ввернул я.
Он убрал кулак в карман:
– Может быть. Мне все равно. Приготовься: когда подойдем поближе, придется прыгать. Не бойся. Тебе никогда ничего не сделается.
А потом мы и правда подошли ближе, и я прыгнул – довольно неуклюже, прямо скажем. Насчет ничего не сделается, может, и правда, но меня можно было побить, намочить, ободрать и оглушить, и все это море со мной проделало. К тому же я до того обессилел от голода, что целую вечность выбирался из полосы прилива на мокрый гранитный валун. Потом я повернулся помахать Летучему Голландцу. Они все столпились у борта и помахали мне в ответ, и капитан, и его обезьяны. Я еле различал их в тумане. И правда, настоящий корабль-призрак, шаткий, с изодранными парусами, – будто набросок простым карандашом, – и еще он заметно кренился. Подозреваю, что у него стало уже восемь пробоин ниже ватерлинии. Пока я выбирался на валун, то наслушался скрежета и треска.
Я стоял и смотрел, а корабль растворился в тумане. И я остался дрожать на берегу совсем один. Тогда я вспомнил, что рассказывал учитель о Летучем Голландце тем дождливым днем Дома. Его же считают кораблем-призраком.
Но это был не призрак, твердил я себе. И я тоже не призрак. Все мы – скитальцы, все стремимся Домой, и лично я собираюсь туда попасть. Жалко только, что я опять остался один. У Летучего Голландца дела обстояли гораздо лучше. У него была целая команда – а я один. По сравнению со мной они могли бы как сыр в масле кататься, если бы заставили себя чуть больше заниматься хозяйством.
Потом я двинулся вглубь суши – карабкался, срывался и съезжал, – и там со мной произошло самое что ни на есть удивительное событие. Такое удивительное, что даже если бы Они ничего потом не сделали, все равно временами я готов был поклясться, что это мне только примерещилось от голода. Но я точно знаю, что это произошло на самом деле. Это было реальнее меня самого.
IV
Я очень хотел пить. Это куда хуже голода. Наверное, вы считаете, что на таком сыром корабле воды было вволю, но она же вся была соленая, кроме тумана. А когда я выбирался на сушу, то наглотался соленой воды так, что пить хотелось сильнее прежнего. Не понимаю, как Летучий Голландец это выносил. Единственным питьем на борту была та огненная вода, которой он меня поил, и я едва не подавился, да и ее, по-моему, берегли для выловленных из моря утопающих вроде меня.
Но как только я взобрался высоко на скалы и ушел так далеко от берега, что моря уже не было слышно, до меня донесся плеск воды. Такое, знаете, глуховатое журчание, как от ручейка, который течет среди камней. Я его услышал, и во рту у меня от него сразу пересохло и будто опухло. Я так хотел пить, что едва не плакал. И двинулся по камням сквозь туман на звук, карабкаясь и срываясь.
В этом белом мокром тумане не было видно ни зги. Думаю, если бы я не так сильно хотел пить, то никогда не нашел бы источник. Скалы были просто жуткие, впору ноги переломать. Сплошной твердый-твердый розоватый гранит, такой твердый, что на нем ничего не росло, и такой мокрый, что я то и дело шлепался на живот. Это было больно – не меньше, чем обдираться о борт Летучего Голландца. Вы же помните, что гранит будто бы сделан из миллионов зернышек, розовых, черных, серых и белых, так вот, честное слово, каждое зернышко царапало меня отдельно.
Через некоторое время я забрался куда-то довольно высоко, и чарующее глуховатое журчание слышалось уже совсем близко, где-то справа. Я соскользнул туда и волей-неволей застыл на месте. Там в граните был огромный раскол, широкая и глубокая щель, а я слышал, что вода журчит по другую сторону этого провала.
