Мы с Джесси только кивали. У Люси вырвался дребезжащий смешок.
— Я отвезла девочек в школу, вернулась домой. Было такое ощущение, что и дом тоже бросили, что и он тоже потрясен. Такая мертвая напряженная тишина. И тут на меня нашло. Знаете, что я сделала? Схватила нож и ну кромсать картины — все эти драгоценные Эдвардовы полотна, всех его старых мастеров в гостиной. Знаете зачем? Чтобы, когда он придет, ему было так же больно, как и мне!
Джесси захлопала в ладоши.
— Ну и как, тебе стало от этого легче?
— Пока резала, ощущение было потрясающее. Они рвались с таким треском! По-моему, это был самый бунтарский поступок в моей жизни. — Люси взялась за виски. — Господи, эти картины стоили целое состояние! Что же мне теперь делать?
— Они наверняка застрахованы, — сказала я. Картин было жалко — как-никак старые мастера, — но Люси было жалко еще больше, живой человек все-таки.
— Застрахованы? Если только от грабителей, но никак не от обезумевших жен! — все с тем же надтреснутым смешком сказала она. Потом всхлипнула. — Как я со всем этим справлюсь? Как мне жить дальше?
— Люси, — мягко начала Джесси, — ты так долго прожила за Эдвардом как за каменной стеной, так долго была просто мужней женой, а теперь попытайся стать самостоятельной женщиной и увидишь, что получится.
— Да, Люси, ты ведь у нас сильная! — поддержала я Джесси. — Ты справишься. Тебя так просто не взять. Одного не пойму: почему эта цыпочка вдруг вздумала звонить тебе?
— А, так я же вам еще не все рассказала! Выяснилось, что Эдвард купил своей фифе квартиру. Уже полтора года как. Она сама сказала. Половину времени, когда он не на работе, он у нее. То есть живет на два дома. А сегодня, видите ли, тот самый день, когда он пообещал, что переедет к ней насовсем.
По своему печальному опыту я знала, что Люси проснется спозаранку, — горе, как и одиночество, дотягивается своими щупальцами даже в сон и не дает спать дальше. Я уже испытала то самое, что сейчас переживала Люси, — когда ушла от Джейми и сделала аборт от Троя: проснулась в чужой постели, в гостевой комнате у подруги (у Джесси), с опухшим от вчерашних слез лицом, с ломотой во всем теле от недосыпа и мышечного напряжения. При этом мысли скачут, совесть болит, сердце колотится от страха, хотя как ему колотиться, если оно разбито. Еще не пробило и шести утра, когда я крадучись проскользнула из гостиной, где ночевала на диванчике, в гостевую комнату, неся чашку чаю. Как я и подозревала, Люси уже проснулась и смотрела в потолок. И казалось, что под потолком черной тучей клубится ее отчаяние.
Я забралась ей под бок и протянула чашку сладкого чаю (сахара я не пожалела, вспомнив мамины наставления насчет стресса и сладкого). Люси села в постели, сделала глоток-другой и сказала:
— Мне сорок лет, и я никогда не позволяла себе расплыться. Я следила за кожей, волосами и фигурой. Эдвард ни разу не видел меня с немытой головой, неподкрашенными корнями волос, в прыщах или с небритыми ногами. Да что там говорить, я никогда не показывалась ему, не сделав интимную стрижку! Я каждый день делала пилинг! Позволь я себе расслабиться, позволь я мужу хоть раз увидеть меня с целлюлитом или потрескавшимися пятками, заметить у меня усики или учуять хотя бы дуновение пота, — тогда я бы еще поняла его поступок. Но ведь я была безупречна. Не понимаю! Предать меня, меня, которая так старалась для него — хорошо выглядеть, воспитывать детей, вести дом, любить его… Нет, это невыносимо!
Одеяло вокруг Люси было усеяно мокрыми комочками бумажных платочков. Я собрала их, бросила в мусорную корзину и протянула подруге свежие. Люси повернулась ко мне. По лицу ее потоком бежали слезы.
— Я этого не заслужила!
— Нет, конечно же, нет! — отозвалась я.
— Знаешь, что меня больше всего пугает? — всхлипнула она. — Ощущение, что у меня не хватит мужества справиться с болью потери, и сил бороться за Эдварда и отбить его обратно тоже не хватит.
— А мне кажется, ты вовсе его не потеряла. Он сделал все, чтобы потерять тебя, но, стоит тебе пожелать, и ты его вернешь.
— Ты что?! Простить Эдварду эту квартиру, купленную любовнице тайком от меня? Простить ему, что он признался в любви какой-то фифе и обещал ей, что уйдет от меня? Ну уж нет! — Люси откинулась на подушку. — Мне так стыдно! — вздохнула она. — Что я скажу родителям? А дочкам? А друзьям? Ведь я ничего дурного не сделала, а мне так стыдно, потому что это такой позор для семьи! Для моей жизни! — Она замолотила кулаками по одеялу. — Как эти ублюдки, мужики, не понимают?! Сходив на сторону, они не просто предают нас — о нет, они делают кое-что похуже! — Она зарыдала, лицо ее покраснело, она уже не понижала голос. — Эти сволочи заставляют нас сомневаться в себе. Когда муж тебе изменяет, ты перестаешь верить в собственную адекватность, в способность судить здраво. Все разваливается на кусочки — образ мужа, семья, вся эта сладкая иллюзия насчет «жили долго и счастливо» — и разваливается всего лишь ради того, чтобы он в обеденный перерыв кинул палку где-то на стороне и почувствовал себя суперсамцом.
Приступ ярости утих, и Люси продолжала уже спокойнее:
— Понимаешь, ранит не сама ложь и обман и даже не то, что он трахался на стороне. Меня убивает то, что он лежал в постели в обнимку с другой. Просыпался рядом с ней. Когда позволяешь кому-то видеть, как ты спишь, — это куда интимнее, чем просто общение и даже секс. Во сне тебя видят как есть, без всяких масок: уязвимым и одиноким. — Люси вздрогнула, как от боли. — Ну как я это переживу? Мне в жизни не было так страшно и одиноко!
— Когда я ушла от Джейми, мне было страшно зажить самой по себе, — призналась я, поглаживая руку Люси. Бедняжка все еще всхлипывала, но не перебивала. — Все, что остается, — это жить дальше, дистанцироваться и размышлять. Меня, например, страшно унизила необходимость жить у мамы — последняя капля, — но при этом в бушующем океане отрицательных эмоций были крошечные островки покоя, когда я чувствовала, что наконец-то в гармонии с собой. Сначала эти островки не дольше минуты, потом они начинают расти и превращаются в часы, а там, глядишь, и в дни, а потом вдруг осознаешь, что уже живешь новой жизнью и она лучше прежней, невзирая на обстоятельства. Почему лучше? Потому что ты многое поняла и вернула себе самоуважение — хотя и с трудом.
Люси высморкалась.
— Хотела бы я быть такой же храброй, как ты, Дейзи. Мне так нужна эта новая жизнь. И внутренняя гармония.
— Знаю, — отозвалась я. — Мы все этого достойны.
* * *
С рокового для Люси утра прошло три недели. Она уже успела отвезти дочерей к своим родителям — там девочек будут холить и лелеять, а ей страстно хотелось по возможности оградить их от происходящего. После этого Люси практически поселилась у Джесси. Точнее, у нас с Джесси. Мы часами анализировали участь Люси, стараясь помочь ей выпустить пар и справиться с болью.
Люси как раз пустилась в очередной заход самоанализа, когда я раскрыла журнал Hello! и чуть не рухнула. Пять страниц было посвящено репортажу со свадьбы Джулиуса и его блондиночки Алисы — ну как же, главная свадьба года в высшем обществе! Я изучила каждую фотографию и каждую строчку чуть ли не через лупу, как полный маньяк, но при этом с горечью осознала, что, даже если бы меня пригласили на этот раут, надеть мне было бы решительно нечего. Все дамы щеголяли дизайнерскими шляпками — теми, что стоят целое состояние каждая, а еще — фамильными драгоценностями. Настоящими, без дураков, — знаете, бабушкин жемчужный ошейник в три ряда, то есть, простите, колье, а также бриллиантовое кольцо прабабушки свекрови, бриллиантовые сережки-слезки, принадлежавшие еще тете Далии. Что касается гостей, это были не просто аристократы высшей пробы, из круга Джулиуса и Алисы, — аристократы из старых семей со старыми деньгами, но еще на свадьбе блистал причудливый цветник аристократов с континента и лиц из светской хроники, которые перепархивают с одной вечеринки по высшему разряду на другую. Я твердила себе, что, женись Джулиус на мне, свадьба выглядела бы отнюдь не так шикарно, а мои родители смотрелись бы в этой светской толпе жалкими и бедными. Да-да, они выглядели бы просто нищими стариками на фоне этих лощеных и холеных господ. И все равно репортаж меня просто подкосил! Я рассматривала фотографии Алисы, неотразимой и изящной в атласном платье стиля ампир и цвета слоновой кости, со сверкающей диадемой на голове (такое сооружение должно весить не меньше тонны), и пыталась утешить себя тем, что победа-то ее сомнительна, прямо скажем, Пиррова победа, потому что по натянутой улыбке Джулиуса и дураку ясно: невесту жених не любит. Но в глубине души я понимала, что потерпела поражение. Да, чего уж там, взглянем правде в глаза: аристократка победила.
