Мягко коснувшись пальцами ее подбородка, он отвел ее лицо. Прежде чем девица успела открыть сомкнутые в истоме глаза, спросил:
– Так зачем ты по карманам шаришь, умница-красавица? Что искала-то?
«Умница-красавица», отпрыгнув, как ошпаренная, теперь смотрела на него во все глаза и даже чудесные мягкие губы приоткрыла в немом вопросе. Она сопротивлялась ему изо всех сил, хотела выдумать ложь, но силы, конечно, были не равны.
– Юлия Николаевна велит… хозяйка. На всякий случай. Сами слышали, небось, какая чертовщина тут творится.
– И ты решила, что я к той чертовщине причастность имею?
– Вы странный… – ответила на то Галина и, сбившись, начала смотреть в пол. – Я девка прожженная, сроду ничего и никого не боялась. А вас вот боюсь.
– Правильно делаешь, что боишься.
С полминуты он молча изучал Галину, сжавшуюся, притихшую. А после решился. Вынул блокнот для служебных записей, который носил в нагрудном кармане сюртука. На последней странице здесь имелась его рукою сделанная зарисовка с места убийства Стаховского. Вязь из символов, один лишь взгляд на которые заставлял кровь в его голове болезненно пульсировать.
Он вырвал тот лист из блокнота, смял и протянул девице:
– Отдашь хозяйке, скажешь, что в кармане плаща нашла. Ясно?
Горничная помедлила, но листок взяла.
– Ясно?! – переспросил Рахманов.
– Да, – шепнула она.
После, так и не подняв взгляда, захотела скорее выскользнуть вон из комнаты, и Рахманов ее удерживать не стал. И так напугал девку до смерти.
Не мешало б еще поглядеть, как отреагирует Галина, увидев символы, но она бумажку разворачивать не стала. При нем, по крайней мере. Передаст ли ее хозяйке? Наверняка передаст. И наверняка доложит, при каких именно обстоятельствах эту бумажку получила. Рахманов не был уверен в последнем, но допускал и это. И тогда-то останется внимательно следить, что станет делать хозяйка пансионата. Узнает ли эту вязь? Или же не поймет ровным счетом ничего?
Факты все указывали на актрису Ираиду Щукину, однако, наблюдая нынче за сей вульгарной особой, все мысли которой читались на ее лице и даже не думали прятаться, Рахманов серьезно усомнился в достоверности тех фактов. Поговорить с Щукиной Рахманов намеревался завтра же днем… но перед тем ему следует разузнать кое-что.
Схватив со спинки стула плащ (ночи здесь холодные), он запер номер и поспешил вниз, а после через узкую, не всем заметную дверь, вышел на задний двор – туда, где, по его расчетам, должна была быть конюшня.
* * *
На юге после восьми вечера тьма стоит, хоть глаз выколи. Дверь же оказалась не заперта, и сторожа не видно. Но Рахманов не успел подивиться такой безалаберности – его слух тотчас уловил звериный рык, не предвещающий ворам ничего хорошего.
В темноте удавалось разглядеть только смутные очертания будки да два отблеска в собачьих глазах.
– Бэтси!.. – быстро сообразил Рахманов.
Это была собака Лары – английский мастифф, который за шесть лет сумел вырасти до размеров не самого мелкого пони. Разумнее было вернуться к дверям и оттуда позвать сторожа, но… это была собака Лары. Рахманов знал и помнил, как ее подарили Ларе щенком – этот мальчишка, Конни, и подарил. И знал, как после его отъезда она плакала о нем каждую ночь, насквозь промочив мягкую абрикосовую шерсть слезами. Это была собака Лары, и Рахманов, не помня сейчас ничего больше, приближался, протягивая ей раскрытую ладонь.
– Тише, девочка, тише, малышка… Это ж надо было додуматься назвать тебя Бэтси… ну и выдумщица она, наша Лара, да?
Рахманов заговаривал собаке зубы, тянул к ней руку и чувствовал, как ему страшно. Чувство это – чувство страха – было почти позабытым, Рахманова оно неизменно возвращало куда-то очень далеко, в детство. Он мало помнил о своем детстве, но, кажется, тогда он боялся собак. И все же чувствовать страх – да хоть что-то чувствовать! – было невыразимо приятно. Это напоминало Рахманову, что он все еще живой. Даже опасение быть укушенным не умаляло радости от понимания, что он все еще живой.
Тем более что собака не укусила. Настороженный ее рык совершенно неожиданно сменился вдруг восторженным возгласом, будто Бэтси стала ручной болонкой. А раскрытой ладони Рахманова коснулся влажный прохладный язык и принялся вылизывать ее с усердием, которое тотчас отозвалось непонятной нежностью в сердце.
А потом его окликнули.
– Эй, барин, заблудились? Али ищите чего?..
Голос звучал не очень уверенно: видать, не часто приходилось видеть, как цепной пес лижет руки кому-то, кроме хозяйки.
Рахманова же будто врасплох застали и прочли все его потаенные мысли. Неприятное ощущение. Не ровен час, что расслышали и это его заигрывание с собакой…
Окликнул его Федька, двадцатипятилетний рослый парень – веселый, улыбчивый, однако с притаившейся в глазах хитринкой. Единственный из подручных хозяйки пансионата, кто был мужского полу. Он же здесь был за сторожа и держал в своей комнатенке за лестницей тульский пехотный «штуцер». Благо, в дело его пустить не пришлось еще ни разу. Федька же перед ужином облачался в голубую, в тон платьям горничных, ливрею и становился лакеем, дабы с пышностью отворить перед гостями двери в столовую.
Он же ухаживал за Лариной Бэтси да небольшой конюшней с двумя лошадьми и, ежели хозяйке или гостям требовалось ехать куда-то, обычно именно Федька обращался в кучера, усаживал их в ландо с алой непромокаемой крышей да и вез.
В настоящее время, что любопытно, ландо стояло нетронутым, несмотря на отъезд Юлии Николаевны. Это была вторая причина, по которой Рахманову был интересен Федька.
– Тебя и ищу, мил человек, – добродушно, изображая неловкую улыбку, отозвался он. – Горничная ваша сказала, будто ты свезти можешь куда нужно.
– Галка, что ль?
– Да-да, Галка.
– Ну, коли нужно, так свезу. А куда везти-то?
Рахманов кашлянул сконфуженно и значительно понизил голос:
– Туда, где повеселее. И, главное, чтоб… словом, чтоб там барышни были.
Федька ухмыльнулся, хоть и попытался ту ухмылку спрятать. Подсвечивая дорогу фонарем, махнул рукой, подзывая Рахманова, а после принялся вытягивать из закутка подле конюшни крытое ландо.
– Можно и туда, где барышни, – оповестил, не понижая голоса. – Только, барин, что ж вам Галка-то? Али не нравится?
Рахманов снова конфузливо закашлялся:
– Галка, право, это немного чересчур… немного слишком…
Федька на то не ответил, но по очередной его ухмылке было ясно: сам-то он никакого «слишком» в Галке не видит – всего в ней ровно столько, сколько и нужно.
– Есть тут кабачок один – хороший кабачок, веселый, – сообщил Федька много позже, уже когда запряг лошадь, сам уселся на козлах, а Рахманов, игнорируя коляску, подле него, – часа полтора езды будет. «Последний причал» называется. Едем?
