Название это ничего не говорило Рахманову. Он не знал точно, где кутил в свою последнюю ночь убитый Стаховский, но, кажется, это был не «Последний причал». Да и от Тихоморска далеко.
Он покачал головой и поморщился:
– Странное название, не по душе мне… и так настроение ни к черту.
– Хех, так кабаков-то не на каждой версте! Не столица, чай! Еще один подальше есть, но дотудова ажно два часа добираться. «Париж». Устроит вас, барин?
«Париж»… Рахманов задумался. Название слишком пафосное для заштатного кабака. Впрочем, оно как раз могло заинтересовать франта, вроде Стаховского. Находится же он, судя по всему, на полпути из Тихоморска в пансионат.
– А барышни там бывают? – спросил у Федьки.
– Бывают, барин, бывают! – уже открыто посмеивался тот.
Путь неблизкий. В дороге сам собою завязался разговор, и Рахманову лишь оставалось подталкивать его в нужное русло.
– Хозяйка-то, Юлия Николаевна, никак сама коляской правит? – спросил он, постаравшись, чтобы замечание пришлось к слову. – Отчего ж ты ее не отвез?
– Хозяйка верхом поехала, – зевая, отозвался Федька. – Недалече, видать. В Болото, что ль, не знаю…
– Хм, а в пансионате говорят, будто в Тихоморск хозяйка уехала. Странно.
Рахманов ждал, что Федька поддержит, но тот ничего не ответил. Наоборот, взглянул отчего-то искоса и зевать прекратил. Лучше было бы повременить покамест с разговором, и Рахманов замолчал. Откинулся на жестком сидении и прикрыл глаза. В темноте сложно было разглядеть его напряженно сведенные брови, дрожащие веки, глаза под которыми беспокойно метались, наблюдая то те, то иные картины из жизни молодого кучера Федьки.
А когда Рахманов распахнул глаза, вопросов стало даже больше. Он удивленно уставился на Федьку. Помнит ли сам он те события? Ответа, увы, не было: кучер хмурился и смотрел на черную в ночи дорогу. Хоть и умудрился заметить:
– Кровь у вас, барин, носом пошла. Болеете, что ль?
– Да нет… на солнце, видно, перегрелся.
Рахманов чертыхнулся и полез за платком. Уже не свежим, перепачканным бурыми пятнами, однако, выбирать не приходилось: чемодан с его вещами все еще пребывал в гостинице Тихоморска.
– Не здешний ведь я, с севера, – продолжил Рахманов уже веселее. – А вот Ордынцев-то, Александр Наумыч, сразу видать – приживется у вас на юге. Суток не прошло, а уж всю округу исходил. И жара ему нипочем.
– Это да – вот неугомонный человечище, – поддержал Федька на сей раз куда охотнее. – Я же его и возил в усадьбу еще поутру.
– Первым делом, значит, в усадьбу отправился? – удивился Рахманов. И вполголоса, будто про себя, добавил: – Из самой Европы ведь сюда, на край света, приехал. Неужто, только ради наследства?
– А ради чего ж еще, барин, им сюда ехать, ежели не за ради наследства? В этакую глушь.
– Ну не скажи, мил человек. К вам-то кто только не ездит. Вот даже из Америки – и то. Американец-то точнее не ради наследства сюда заявился.
Снова этот косой недобрый взгляд был ему ответом.
Но потом Федька поглядел на него прямо, с прищуром и затаенным вопросом, из чего Рахманов сделал немудреный вывод, что Федька все помнит. Прекрасно помнит. Кучер этот был далеко не прост.
– Все-то вы, барин, вопросы свои спрашиваете и спрашиваете, – с напускной небрежностью заметил Федька. – Прям как сыщик какой али жандарм.
И в глазах снова вопрос. Теперь уж Рахманов ухмыльнулся, снова откидываясь на сидении. Про кучера он понял достаточно, чтобы не беспокоиться на его счет. Пусть знает, что он из полиции, этот болтать не станет. На вопрос он так и не ответил, вместо этого закурил и предложил папиросу Федьке.
– Я вашего брата за версту чую, – радовался Федька нечаянной догадке и дорогому табаку. – Да и в «Париж»-то вам надо не к барышням, а потому, как там этот франт из Екатеринодара отдыхать изволил. А как оттудова ушел, так сразу, видать, его и того… прибили горемычного.
Рахманов молча курил да слушал, а Федька, довольный собой, распалялся все больше:
– Да-да, барин, был я там – той ночью как раз и был. Отпускает ведь меня хозяйка по пятницам. И франта вашего видал. Он меня даже вином угостил. Хороший человек… земля ему пухом.
– Что он делал-то там, этот франт?
– А что в кабаках делают? Пил, знамо дело, по-черному. Сперва в одиночку, потом всех угощать принялся. А под конец барышень двух к себе позвал – на бабу свою им жалился и звал в эти… в полюбовницы к нему пойти.
– А они что?
– Они хохочут да и все. Одна беленькая, другая черненькая. Да опосля ушел он все равно с другой барышнею. С третьей.
– С рыжей?
Рахманов спросил это как будто шуткой, однако прекрасно помнил, что актриса Щукина, вполне официальная любовница и содержанка Стаховского, была именно рыжей. Сей яркий цвет волос не заметить просто невозможно.
Однако кучер Федька определенно ответить, была ли та барышня рыжей, почему-то не смог.
– Темно там барин было… и накурено – дым коромыслом…– хмурясь и припоминая, отвечал Федька. – Да вроде не рыжая… косы у нее тяжелые, толстые, в мою руку толщиной каждая. Красииивая барышня, скажу я вам, с формами. И это… волос со лба все время сдувает. Привычка у нее, что ль…
Рахманов, давно перестав курить, с прищуром глядел точно в глаза Федьке, ловил каждое его движение. Да нет, вроде не врет.
– На Галку, что ли, похожа? – спросил, наконец.
Федька нахмурился. Сделанный им самим вывод ему точно не нравился. Но признался нехотя:
– Вроде как и впрямь похожа… а я-то и не подумал сперва.
* * *
Обратно в пансионат вернулись в четвертом часу ночи – допросив каждого из завсегдатаев кабака «Париж» и взяв письменное объяснение с хозяина. Результаты тех допросов удивили Рахманова не на шутку. Федька же, невольно сделавшийся подручным Рахманова в эту ночь, и вовсе глубоко задумался – за всю дорогу до пансионата и двух слов не сказал.
Поднявшись в свой номер, Рахманов долго стоял у распахнутого окна. Даже комод, бывший здесь прежде, пришлось подвинуть, чтобы ничего не мешало. Вид открывался унылый: клочок персикового сада под самыми окнами, дальше, за решетчатым забором, кладбище, нагоняющее небывалую тоску – такую тоску, что, ей-богу, хотелось выть. И пресловутая Ордынцевская усадьба с круглой башней, увитой плющом.
Прислушался к звукам этажом выше. Спит? Конечно, спит, она легла еще в девять. Рахманов даже мог разобрать, что сны Ларе нынче снились тяжелые, беспокойные – о чем-то своем, Рахманову неведомом.
Раньше – довольно часто, впрочем – Ларе снились сны о нем самом. Они разговаривали о разном, как добрые друзья. Из-за тех снов Рахманов даже надеялся иной раз, что она вспомнит его. Они так близки были в тех снах, что непременно должна бы вспомнить… но нет. Страх – это единственное, что Лара чувствует к нему. Как и все прочие в этом чертовом пансионате.
