Покрутившись в то утро перед зеркалом, я даже решила, что никто и не заметит. Но не тут-то было.
Первой, разумеется, заметила Вера.
– Так значит, вы из этих… – она презрительно сморщила носик, будто унюхала тухлятину. – Поверить не могу, что Георгий Николаевич нанял такую как вы присматривать за ребенком! Чему вы можете научить Надюшу? Одеваться как развратная женщина?
Не знаю, как принято в этом странном мире, но у нас, на Красных комиссаров, 3, дамочку, назвавшую меня развратной женщиной, я бы легко и незатейливо послала в одно известной всем русским людям место. Невзирая на ее возраст и статус. Я была готова сделать это и теперь… только в соседней комнате за незапертой дверью сидела Надюша над своими учебниками. И если дамочке было все равно, что ребенок услышит безобразную ссору – то мне нет.
В противовес Вере я постаралась не срываться на крик, а ответила довольно спокойно:
– Я постараюсь все усилия приложить к тому, чтобы научить Надюшу, что ее личный комфорт всегда важнее того, что о ней подумают.
Вера громко усмехнулась:
– Да неужели?! – И сразу перешла в наступление, подняв перед моим носом сухой и длинный указательный палец: – Запомните, милочка, вы мне не нравитесь! Как только Георгий Николаевич вернется, клянусь, ноги вашей не будет в этом доме!
Слова, слова… Я усмехнулась, уверенная, что Георгий Николаевич уже никогда не вернется.
Как бы там ни было, нападки Веры я снесла и даже сделала это с достоинством. Но это было только начало.
Через пару дней после моего появления в доме фон Гирса, к нам явились первые гости. Некая госпожа Лобанова, которую Надюша покорно называла grand-mère
3.
– Чванливая старая ведьма! – прошипела себе под нос Вера, с лестницы наблюдая, как grand-mère отчитывает Глашу, что та как-то не так приняла ее накидку.
Вера к ним так и не вышла, видимо могла себе это позволить; ну а мы с Надей вынуждены были приветствовать гостей в Гобеленовой зале. Лобанова явилась не одна, а с дочерьми (одна замужняя, вторая девица) и внуками. Дочери казались ничего еще – довольно милые особы, а вот сама Лобанова это что-то. Шумная, крикливая, вечно всем недовольная. Она привезла Надюше какие-то отрезы на платья совершенно диких расцветок и заставляла бедного ребенка переодеваться раз пять, чтобы выяснить, какой цвет ей больше к лицу. Ну и я крутилась вместе с Надей перед ними, чтобы придерживать как надо эти ее отрезы.
И каждые полминуты я ловила на себе косые взгляды и слушала смешки «милых» (как мне показалось прежде) барынек. Хотя в глаза мне они так ничего и не сказали.
В общем, на следующее утро я полезла искать злосчастный корсет… А потом позвала Надюшу, чтобы она мне помогла.
– Увы, корсет и правда не очень удобен, – тихо заметила девочка, довольно крепко натягивая шнуровку за моей спиной.
– Неудобен – не то слово, он отвратительный! – проворчала я.
– Тогда зачем вы его надеваете, Марго? – спросила Надя вполне серьезно.
А и правда – зачем? И тяжело вздохнула:
– Люди… Если отказываешься принимать их правила, Надюша, то они тебя заклюют. Легче согласиться, чем объяснять, почему «нет».
– И вы боитесь, что люди вас заклюют?
– Все этого боятся, глупышка, – я игриво растрепала ее светлые кудри.
– Вы странная, – отозвалась, в конце концов, Надюша. – Не только вы, а вообще взрослые. Не верите в монстров и призраков, говорите, что можете их прогнать – а обыкновенных людей почему-то боитесь.
– Боимся, – нехотя признала я. И, вздохнув, опустилась перед Надей на корточки. – Да, солнышко, взрослые и правда не боятся монстров. Потому что они слишком хорошо знают обыкновенных людей.
Позже, к слову, Надюша научила меня, как справляться со шнуровкой корсета без посторонней помощи. При некоторой сноровке это оказалось совсем не сложно.
* * *
Было и еще одно дело, с которым я тянула невозможно долго… И все-таки одним ранним солнечным утром в середине ноября, пока Надюша перечитывала свой учебник, я решилась.
В конце концов, после той памятной ночи Доротея ни разу не заговорила и не пошевелилась. Я даже начала подозревать, не привиделась ли мне хотя бы эта часть всего произошедшего безобразия? В общем, в это солнечное утро я впервые решилась взять Доротею в руки.
Ничего не произошло.
Я осмелела и, чувствуя на спине затаенный взгляд Надюши, стала внимательно осматривать куклу. Неспроста ведь именно она стала проводником в этот странный мир? Должно быть в ней что-то.
Но с виду кукла как кукла. Головка фарфоровая с прорисованными бровками, губками, румянцем. Глаза вставные – из синего стекла. Волосы человеческие. Рыжие, как мои. Руки и ноги у куклы были деревянными, а тельце мягким, тряпичным, очень плотно набитым… понятия не имею, чем оно набито – все-таки потрошить ее настолько сильно я не собиралась. А вот одежду: кружевную шляпку и такое же кружевное, цвета выцветшей розы платье, панталоны и чулочки я все-таки сняла. Сняла аккуратно, бережно, с тоской вспоминая всех своих красавиц, брошенных где-то очень далеко отсюда…
Про кукол подобного рода я кое-что знала. Вообще, правильно их называть бисквитными, а не фарфоровыми. Бисквит – тот же фарфор, только без глазури; не глянцевый, а матовый. Если добавить в него краску, то цвета можно добиться очень близкого к оттенку человеческой кожи. Отличный материал. До появления пластика, по крайней мере.
К слову, то, что тельце у куклы тряпичное, а не из композитного материала, который вполне уже использовался в начале 1900-х, меня на сей раз удивило. Неужели барон-ювелир на павлина разорился, а единственной дочке куклу купил допотопную да еще и, похоже, с рук?
Мысль еще не успела оформиться, а я уже схватила Доротею и поднесла ближе к окну, изучая ее тельце пристально и чуть ли ни с лупой. Пока не обнаружила на обтянутом тканью тельце фиолетовые выцветшие линии чернил.
И так и эдак поворачивая ее к свету, а потом и правда раздобыв увеличительное стекло, я все-таки смогла прочесть не очень уверенный детский почерк.
– Люба Шарапова… – без голоса произнесла я.
Именно так кукла была подписана. И вариантов, кем эта Люба приходится моей подопечной, совсем немного.
– Солнышко, – позвала я задумчиво, – скажи-ка, ведь твою маму звали Любой?
Тишина.
Я обернулась – девочка не смотрела больше в книгу, ее взгляд застыл где-то на уголке письменного стола. Молчала она долго, но вопрос мой явно расслышала. Оставив куклу, я подошла и села рядом. Без слов ждала, чтобы она ответила хоть что-то.
И девочка, наконец, прошелестела негромким своим голосом.
– Папенька не любит, когда говорят о маме. Марго, я не хочу, чтобы он и вас уволил – поэтому давайте не будем о оэтом.
