– Все в порядке, миссис Роджерс, не волнуйтесь. Папенька лично знает madame, будет невежливо, если я не поздороваюсь.
С заминкой, но Цербер все-таки подпустила девочку ко мне.
По крайней мере, я научила идеального ребенка довольно искусно врать. Сомнительное достижение, но все же…
А подойдя ко мне, Надя тихонько улыбнулась и сказала шепотом:
– На самом деле, я очень рада вас видеть, Марго! Миссис Роджерс хорошая, но она говорит, что барышня не должна громко смеяться и поддаваться бурному проявлению чувств.
– Ты главное смейся, солнышко. Можешь не очень громко.
Я игриво тронула кончик ее носа и таяла, таяла от этих слов и ее улыбки.
– Папенька сказал, что вы не смогли поехать с нами в деревню, Марго – мне так жаль. Наверное, у вас была веская причина.
– Веская… – вздохнула я под осуждающим взглядом.
Надя продолжала – вполголоса, тайком, зато пылко и искренне:
– В деревне было так хорошо! Там огромный дом, и снег чистый и глубокий, и лошади! А еще мы с папенькой катались в санях – только он и я! И кормили белок с руки! Представляете?!
– Представляю… – я ласково погладила ее волосы. – Жаль, что меня там не было.
– А еще… еще у меня новая гувернантка. Миссис Роджерс очень добрая! Вы бы видели, Марго, какие картины она вышивает на шелке! Она англичанка, но отлично говорит по-русски, по-французски, по-итальянски и по-немецки. А еще прекрасно поет. Настоящим меццо-сопрано, Марго!
Миссис Меццо-сопрано стояла от нас в пяти шагах и готовилась испепелить меня на месте при одном неверном движении.
А впрочем… это, конечно же, ревность во мне говорит. Гувернантка была обычной, разве что чуточку строгой. А по меркам 1913 года так, наверное, почти ангел: даже позволила нам поговорить. Наверное, она и правда добрая. Еще и на шелке вышивает. И знает четыре языка – а я и по-русски иногда с ошибками пишу. Куда мне с ней тягаться?
Не знаю, получилось ли, но ревности своей я постаралась не выдать:
– Да похоже, у тебя лучшая гувернантка на свете, солнышко!
А Надя серьезно и осмысленно кивнула.
– Лучшая, – она подняла на меня огромные, как бездонные озера, глаза, в уголках которых собирались слезинки. – Только она все равно не вы.
– Солнышко…
– Зачем вы ушли от нас, Марго? Почему? Из-за папы?
Забыв про гувернантку, Надя сама прильнула ко мне и спрятала лицо у меня на груди. Я тоже обняла ее как могла крепко, погладила по голове, вынуждая опять посмотреть мне в глаза.
– Послушай… ты помнишь, как я обещала всегда быть рядом?
Надя с готовностью кивнула.
И слова, которые обычно вылетали из моего рта еще прежде, чем я подумаю, теперь идти не желали – застряли в горле. Только сказать все равно было нужно.
– Я тебе сказала тогда неправду, Надя, – через силу признала я. – Хотела бы – да не могу быть с тобой всегда. На это слишком много причин. Но запомни, я буду рядом тогда, когда по-настоящему тебе понадоблюсь. Как в ту ночь, когда потерялась Доротея. Помнишь? Тебе было одиноко, страшно – и я пришла. И всегда так будет, только позови! Но если ты не зовешь, я буду знать, что у тебя все хорошо. Что ты счастлива. Запомнила?
Надя снова кивнула. Сдержалась, чтобы не хлюпнуть носом.
– Мы ведь увидимся еще, Марго?
– Не знаю, – честно ответила я, – никто не знает…
И больше ничего сказать не успела: в соседней зале начали бить часы, отсчитывая последние секунды 1913 года, и дети гурьбой повалили туда – к елке.
Миссис Роджерс без лишних нежностей, крепко, но аккуратно взяла Надю за руку и потребовала:
– Попрощайтесь с madame, Надя.
– Прощайте, madame, – она послушно присела в реверансе.
А после ее увели от меня. Не знаю, может быть, и в самом деле навсегда.
Комната опустела в считанные мгновения… Но когда выбежал последний ребенок, в проеме дверей, к моему удивлению, оказался Гриша. И я, не раздумывая, бросилась к нему, чтобы, как Надя минуту назад, спрятать лицо на его груди.
Глава 21. Пока бьют часы
– Марго… Марго! – Гриша заставил поднять на него заплаканные глаза. – У меня для тебя кое-что есть.
Настроение было скверное, опять хотелось зарыться под одеяло и не вылезать… Но подарки я люблю, а Гриша, кажется, именно что собирался сделать мне подарок.
Я оживилась.
– Я хотел отдать тебе это еще тогда, в квартире Якова, но ты меня прогнала – и правильно сделала, честно говоря! Это тебе, Марго.
Хлюпая носом, я приняла из его рук небольшой сверток в простой бумаге. Но внутри… сегодня мужчины меня определенно балуют. Сперва я искренне восхитилась красотой шкатулки, что была там – и уже потом сообразила, что видела эту шкатулку прежде. В ювелирном магазине при фабрике фон Гирса!
– Ты… ты выкупил ее?! Она же стоит бешеных денег и вообще не продается! Или украл?..
Я обомлела от страха.
А Гриша – расхохотался громко и искренне.
– Чего-чего, а шкатулок я пока еще не крал. Это не произведение искусства руки моего деда – эту я создал сам. Давно… еще в те времена, когда думал связать с ювелирным делом свою судьбу. Кики рассказывала, как ты смотрела на нее в ювелирной лавке, и я вспомнил, что где-то у меня была похожая.
Крохотная серебряная шкатулка, больше похожая на пудреницу, с искусно вырезанными и раскрашенными цветной эмалью розами. Шипы – не толще волоса!
– Но она такая же, как шкатулка вашего деда… – не верила я. – Такая же точно! И стоит бешеных денег! Нет уж, Гриша, я тебя люблю, но дорогих подарков мне уже достаточно, от них одни неприятности…
– Ты меня – что? – Он наклонил голову вбок, чтобы с любопытством заглянуть мне в глаза.
Я прикусила язык:
– Как друга! Люблю, как друга, – заверила я легко и почти искренне.
Выкрутилась.
Шкатулка, забытая, лежала в моей повисшей руке, а голову кружил пряно-горький аромат кардамона. В прозрачных голубых глазах притаилась хитринка, и я сходила сейчас с ума от любопытства – поцелует или нет?
– Жаль, что как друга. А я, кажется – не только. – Гриша качнулся ко мне.
Поцелует.
Я с жаром посмотрела на его губы и сама чуть подалась вперед.
Люблю новогоднюю ночь. Пока бьют часы, можно творить, что душе угодно и целовать – кого угодно. А потом просто сказать, что поддался магии новогодней ночи. Или не сказать. Если смелости хватит.
…Поцеловать меня Гриша не успел. Часы как-то неожиданно перестали бить – загремели фейерверки, затрещали хлопушки, зазвенели бокалы. Грянул пьяный тромбон. Магия кончилась, и творить глупости стало поздно.
