И Яков снова не обнадежил:
– Это будет не очень хорошо. Постарайся не умирать.
С тем и простились.
Ноябрь стоял теплый, ласково пригревало солнце, играя бликами на черных водах Мойки, медленно плыли пушистые облака по лазурному небу. И высилась прямо надо мной махина серокаменного дома. Не дома – дворца. Мрачного, источающего тревогу и смуту дворца. Из центральной части, балкон которой поддерживали шесть стройных колонн, исходили два крыла – видимо, с жилыми комнатами. Крыло левой части венчала изящная ротонда с такими же колоннами по окружности, а справа из крайнего окна на втором этаже… я даже козырьком приложила руку, чтобы разглядеть лучше. Да, там стоял кто-то небольшого роста и смотрел, кажется, как раз на меня. Девочка? Впрочем, она быстро спряталась в тень.
Все-таки странная девчонка, очень странная.
Я приказала себе поторопиться и скорее перешла улицу. У остекленных двустворчатых дверей замерла, раздумывая, как постучать – и вдруг обнаружила маленький латунный кругляш с ручкой и заманчивой подписью: «Прошу повернуть».
Ну раз просят…
За дверью что-то тихонько тренькнуло, и, пока я дожидалась последствий, взгляд сам наткнулся на такую же латунную табличку с надписью, пестрящей дореволюционными «ятями»:
«Домъ ювелирныхъ дѣлъ мастера барона Георгия Николаевича фонъ Гирса».
И почти сразу же дверь распахнули: та самая женщина в смешном фартуке и чепце, что встретилась мне прошлой ночью. На сей раз она обрадовалась мне как родной:
– Вернулись?! Ну наконец-то, заждались уж. Вы больше без предупреждения не убегайте, – перешла на шепот: – хозяин узнает – мигом выгонит! А поклажа-то ваша где? Не за нею, что ли, ездили?
– Э… привезут чуть позже, – я вымученно улыбнулась.
– Ну тогда идемте, к барышне нашей провожу. Вас как зовут-то?
Неужели и рекомендаций не спросят? Но перечить я не стала, наоборот порадовалась, что обстоятельства сложились так удачно: собеседования, должна сказать, вовсе не мой конек.
Только опять, как и сегодня утром, дорогу мне перегородил все тот же седенький… господин (иначе и не назовешь его) в черной тройке.
– Чем обязан, сударыня?
Голос – сама вежливость; лицо – само благолепие. Зато в тоне голоса и взгляде бесцветных колючих глазок – будто уже поймал меня на месте преступления и прижал к стенке железными доказательствами. Я сразу растерялась и начала что-то блеять, точно зная, что рыльце у меня в пушку.
Зато не растерялась моя провожатая:
– Иди-иди, не стой на дороге, Никитич, – отмахнулась она от господина, – гувернантка это новая – уж кто-кто, а ты бы должен знать о хозяйских-то распоряжениях!
– И не подумаю, – Никитич выше вздернул острый подбородок. – Ничего хозяин о том не говорил, потому без егойного распоряжения не пущу!
– Ну-ну! – Горничная развеселилась, – не пускай. А опосля тебе хозяин выволочку устроит, что дитя день-деньской одна сидит, без присмотру, по твоей милости. Ох, не продержишься ты долго дворецким-то, Никитич!
Никитич присмирел, даже голову чуть вжал в плечи. Что только укрепило меня в мысли, что здешний хозяин – тот еще тип. Уж лучше б дворецкий и правда выставил меня вон. А Яков пускай сам выкручивается.
Но не с моим везением…
Седенький дворецкий, поворчав для порядка, посторонился. Лишь когда я проходила мимо, он прямо в душу мне (честное слово!) заглянул своими бесцветными глазами. Я поклясться была готова, что он что-то обо мне знает. Надо с ним поосторожней.
– Да ты не бойся, – будто подслушала мои мысли горничная, – Никитич всего неделю как место получил, вот и выслуживается. А тебя все же кто нанял-то? Хозяин сам, что ли?
– Сам, – машинально ответила я – и прикусила язык. Но было поздно.
– Вон оно чего… А звать тебя как?
– Марго. Лазарева Маргарита, – припомнила я фамилию, названную Яковом.
– А я Глафира, Глашей тоже можно. Экономка я здесь – дольше всех у господина барона служу. Уж третий год пошел.
Глаша тем временем скоро вела меня по просторному вестибюлю, а я крутила головой, с интересом разглядывая расписной потолок и стены.
– А там что? – наткнулась я взглядом на проход, в который проскользнула утром. Теперь он был плотно перегорожен дверью.
– Туда ходить не вздумай, – серьезно предупредила Глаша и даже тихонько тронула ручку двери, убеждаясь, что та и правда заперта. – Хозяин узнает – мигом даст расчет.
Сурово.
– А там? – я кивнула на дверь противоположную.
– И туда нельзя. Там рояль у нас, личная гостиная да апартаменты господина барона. Ежели барышня захочет помузицировать, то можно – но дальше музыкальной залы ни-ни! Поняла?
Я кивнула – но Глаша, сделавшаяся вдруг строгой, с нажимом переспросила:
– Поняла?!
– Да!
– Ты гляди – господин барон глазастых, любопытных да болтливых не держит. Мигом выставит!
Дворец Синей Бороды какой-то, – подумала я, но вслух правдоподобно заверила, что я совсем не любопытная и ни капельки не болтливая.
А Глаша продолжала экскурсию: теперь мы поднимались по той самой шикарной мраморной лестнице.
– На первый этаж, если уж прямо говорить, ни тебе, ни барышне спускаться не следует. Наверху и столовая имеется, и умывальни аж три штуки с ватерклозетами. Да и в сад с оранжереей через балкон оттудова спокойно можно спуститься. Первый этаж у нас целиком хозяйский, на третьем прислуга размещена, а на втором детская, классная да твоя спальня будет. Это в правом крыле, а в левом на твоем этаже парадная столовая, гостиные да танцевальная зала…
– …но туда мне тоже ходить не следует, – понятливо договорила я.
– Да нет, – разулыбалась Глаша, – там как раз барышня танцами своими занимается, когда балетмейстер приходит – туда-то сколь угодно ходи.
А я все осматривалась. По этим же комнатам я вихрем пронеслась сегодня утром, но, оказывается, тогда и половины всей красоты не увидела.
Мраморная лестница, начавшаяся в вестибюле, меж этажами раздваивалась, поворачивалась на триста шестьдесят градусов, и обе ее половинки выходили на открытую галерею второго этажа. Один конец той галереи тянулся к дверям столовой, второй же (куда мы прошли) выходил к зале, названной Глашей Гобеленовой гостиной. Окна в той гостиной смотрели на черные воды Мойки, соседняя же стена со стеклянными вставками как на ладони показывала мраморную лестницу и вестибюль. Зато две другие стенки и правда были украшены гобеленами. Правда, перемежались с портретами – среди которых мое внимание сразу привлек самый большой, во всю высоту стены.
С портрета, сверху вниз, на меня надменно и неприветливо смотрел мужчина. Довольно молодой еще, лет тридцати, может быть. Глаза хоть и светлые, зеленые, но взгляд – неимоверно тяжелый. Гладко зачесанные назад волосы, тяжелый подбородок с ямкой и сложенные в насмешку губы. По крайней мере, улыбкой это назвать точно нельзя. Разве что не скривился презрительно. И все же лицо его та усмешка не портила – красив. Как черт красив.
