– Эх, Никифор Иваныч, – сказал с укоризной Никита, – напрасно ты этих людей привёл: сказано тебе было… Ну, смотрите, обратился он к ним, – чтоб вы ни – ни!
Ни – ни… ответил молодой мужик. Старик только беспомощно помахал в воздухе пальцем. Я тепло простился с Никитой Серапионычем.
Трогай!
Никифор молодецки гикнул, олени рванули, и мы поехали.
Олени бежали бодро, свесив на бок языки и часто дыша: чу – чу – чу – чу… Дорога шла узкая, животные жались в кучу и приходилось дивиться, как они не мешают друг другу бежать.
– Надо прямо говорить, – обернулся ко мне Никифор – лучше этих оленей нету, это быки на выбор: семьсот оленей в стаде, а лучше этих нет. Михей-старик сперва и слушать не хотел: этих быков не отдам. Потом уж, как выпил бутылочку, говорит: бери. А когда отдавал оленей, заплакал. «Смотри, говорит, этому вожаку (Никифор указал на переднего оленя) цены нету. Если вернёшься назад счастливо, я у тебя их за те же деньги куплю». Вот какие это быки. И деньги за них даны хорошие, – но только нужно правду сказать: стоят. Один вожак у нас стоит двадцать пять рублей. А только у дяди Михаил Осиповича можно было на прокат даром взять. Дядя мне прямо сказал: дурак Никифор. Так и сказал: дурак ты, говорит, Никифор, зачем ты мне прямо не сказал, что ты везёшь этого субъекта?
– Какого субъекта? – перебил я рассказ.
– Да вас, например.
Я имел потом много случаев заметить, что слово субъект было излюбленным в словаре моего провожатого.
Едва мы отъехали вёрст десять, Никифор вдруг решительно остановил оленей.
– Тут нам в сторону свернуть надо вёрст пять, в чум заехать… Там для меня гусь есть. Куда я в одной малице поеду? Я замёрзну. У меня и записка от Никиты Серапионыча насчет гуся.
Я совершенно опешил пред этим нелепым предприятием: заезжать в чум в десяти верстах от Берёзова. Из уклончивых ответов Никифора я понял, что за гусем ему полагалось съездить ещё вчера, но он пьянствовал последние два дня напролет.
– Как хотите, – сказал я ему, – я за гусем не поеду. Чёрт знает, что такое! Нужно было позаботиться раньше… Если будет холодно, вы наденете под малицу мою шубу, – она сейчас подо мной лежит. А когда доедем до места, я вам подарю полушубок, который на мне, он лучше всякого гуся.
– Ну, и хорошо, – сразу согласился Никифор, – зачем нам гусь? Мы не замёрзнем. Го – го! – крикнул он на оленей, – эти быки у нас без шеста пойдут. Го – го!
Но бодрости у Никифора хватило ненадолго. Вино одолело его. Он совсем размяк, качался на нартах из стороны в сторону и всё крепче засыпал. Несколько раз я будил его. Он встряхивался, толкал оленей длинным шестом и бормотал: «Ничего, эти быки пойдут…». И снова засыпал. Олени шли почти шагом, и только мой крик ещё отчасти подбадривал их. Так прошло часа два. Потом я сам задремал и проснулся через несколько минут, когда почувствовал, что олени стали. Со сна мне, показалось, что всё погибло.
– Никифор! – закричал я, изо всех сил дёргая его за плечо. Он в ответ бормотал какие – то бессвязные слова: «Что я могу делать? Я ничего не могу… Я спать хочу…»
Дело мое действительно обстояло очень печально. Мы едва отъехали от Берёзова 30–40 вёрст. Стоянка на таком расстоянии вовсе не входила в мои планы. Я увидел, что шутки плохи, и решил принять меры.
– Никифор! – закричал я, стаскивая капюшон с его пьяной головы и открывая её морозу, – если вы не сядете, как следует, и не погоните оленей, я вас сброшу в снег и поеду один.
Никифор слегка очнулся: от мороза ли, или от моих слов, – не знаю. Оказалось, что во время сна он выронил из рук шест. Шатаясь и почёсываясь, он разыскал в кошеве топор, срубил у дороги молоденькую сосну и очистил её от ветвей. Шест был готов, и мы тронулись.
Я решил держать Никифора в строгости.
– Вы понимаете, что вы делаете? – спросил я его как можно внушительнее, – что это: шутки, что ли? Если нас нагонят, вы думаете, нас похвалят?
– Да разве я не понимаю? – ответил Никифор, всё более и более приходя в чувство. – Что вы!.. Вот только третий бык у нас слабоват. Первый бык хорош, лучше не надо, и второй бык хорош… ну, третий, надо правду говорить, совсем дрянь…
Мороз к утру заметно крепчал. Я надел поверх полушубка гусь и чувствовал себя прекрасно. Но положение Никифора становилось всё хуже. Хмель выходил из него, мороз уже давно забрался к нему под малицу, и несчастный весь дрожал.
– Вы бы шубу надели, – предлагал я ему.
– Нет, теперь уж поздно: надо сперва самому обогреться и шубу нагреть.
Через час у дороги показались юрты: три-четыре жалкие бревенчатые избёнки.
– Я на пять минут зайду, насчет дороги справлюсь и обогреюсь…
Прошло пять минут, десять, пятнадцать. К кошеве подошло какое – то существо, закутанное в меха, постояло и ушло. Стало чуть-чуть светать, и лес вместе с жалкими юртами принял в моих глазах какой-то зловещий отблеск. – Чем вся эта история кончится? спрашивал я себя. Далеко ли я уеду с этим пьяницей? При такой езде, нас не трудно нагнать. С пьяных глаз Никифор может, Бог знает чего наболтать каким-нибудь встречным, те передадут в Берёзов, и конец. Если даже не нагонят, то дадут знать по телеграфу на все станции узкоколейной ветки… Стоит ли ехать дальше? – спрашивал я себя с сомнением…
Прошло около получаса. Никифор не появлялся. Необходимо было его разыскать, а между тем я даже не заметил, в какой юрте он скрылся. Я подошел к первой от дороги и заглянул в окно. Очаг в углу ярко пылал. На полу стоял котелок, от которого шёл пар. На нарах сидела группа с Никифором в центре; в руках его была бутылка. Я изо всех сил забарабанил по окну и стене. Через минуту появился Никифор. На нём была моя шуба, видневшаяся на два вершка из-под малицы.
– Садитесь! – крикнул я на него грозно.
– Сейчас, сейчас – ответил он очень кротко, – ничего, я обогрелся, теперь поедем… Мы в ночь ехать будем так, что нас не видать будет. Вот только третий бык у нас того… выкрасить да выбросить…
Мы поехали.
Было уж часов 5. Луна давно взошла и ярко светила, мороз окреп, в воздухе было предчувствие утра. Я давно уж надел поверх овчинного полушубка оленью шубу, в ней было тепло, в посадке Никифора чувствовалась уверенность и бодрость, олени бежали на славу, и я спокойно дремал. Время от времени я просыпался и наблюдал всё ту же картину. Ехали мы, очевидно, болотистыми, почти безлесными местами, мелкие чахлые сосны и березки торчали из – под снега, дорога вилась узкой, еле заметной полосой. Олени бежали с неутомимостью и правильностью автоматов, и громкое дыхание их напоминало шум маленьких локомотивов. Никифор откинул белый капюшон и сидел с открытой головой. Белые оленьи волосы набились в его рыжую лохматую голову и казалось, что она покрылась инеем. «Едем, едем», думал я, испытывая в груди прилив теплой волны радостного чувства. Они могут меня день и два не хватиться… Едем, едем… И я снова засыпал.
